– Бабушка, бабушка! Остановись!

Ганин стал подниматься – неуклюже, ошеломленный происходящим. Простыня его размоталась, и встал он, уже по доброй традиции, перед Агафьей голый во весь рост. Старуху скривило как от прокисшей еды.

– Развесил мудя. Черт.

Не говоря ни слова, Ганин начал одеваться. Надел футболку, вылинявшую, цвета хаки. Влез в брюки. Женщины смотрели на него молча. Ботинки взял в руку. Хлопнув дверью, вышел во двор.

За порогом избы обдало тяжелым жаром. Солнце не сдавалось в своем намерении уничтожить все живое.

Не помня себя, Ганин прошагал по одной деревенской улице, свернул на другую – не встретил ни единой души и оказался у Порфириева двора.

– Старик! – крикнул он, опершись о кривой забор. – Порфирий! Выходи.

Порфирий появился в дверях – в полушубке и тяжелых вязаных носках, надетых под галоши.

Он щурился, глаза его слезились от света. Борода выпучилась в разные стороны, будто желала сбежать от владельца. Выглядел Порфирий точно на сто восемьдесят лет.

– Ты вчера вроде бодрее был, – с ходу нагрубил Ганин. – Выглядишь как рухлядь.

– А! – узнал его Порфирий. – Явился-таки. К обеду оживу, сынок, как птица-феникс. А с утра собственных костей не могу передвинуть. Когда Господь приберет, поди, уж совсем буду как черепаха – пык-мык, жопой кверху…

– Пойдем, – перебил его Ганин. – Покажешь, где лежали бойцы.

– Какие бойцы? – переспросил непонимающий дел.

– Те, что в атаку шли… И легли в землю слоями. Помнишь, ты вчера говорил?

– А! Так их выкопали давно.

– Неважно! Пошли, покажешь место.

Они взяли лопату – вчерашнюю, обломанную, и Порфирий, безуспешно приглаживая бороду и жалуясь на жизнь, повел. Борода не давалась. Выкручивалась, тугим седым волосом тянулась к небу.

Идти было недолго. Уже через пару домов старик стукнулся в калитку.

– Дуняша! – позвал он. – Глянь, кого я привел.

Вышла женщина – та, что вчера видела Ганина копающим Порфириев огород.

– Помощничек? – весело спросила она, отирая мокрые руки о фартук.

Руки были белые-белые – странным образом Дуняша не загорела, живя в сельской глуши. На руках ее копошились родинки, казавшиеся живыми жучками. Было Дуняше при ближайшем рассмотрении за шестьдесят.

– Вот человек военной историей интересуется, железки и кости ищет, – представил Ганина Порфирий. – У тебя ж этого добра много было на участке. Ты покажь ему, где вскопать.

– Могу и показать, – с готовностью кивнула Дуняша. – Пойдем, – она тронула Ганина за плечо. – Пойдем, милый.

Старик ухмыльнулся, глядя на это согласие душ. Из старческого его рта пахнуло преисподней.

– Вот тут у меня морковка, – показывала свои владения женщина. – Вот тут клубника должна была быть, но ее в июне градом побило. Картофель…

Ганину оставили для копки участок в пару соток, заросший желтой крапивой. «Здесь земля нетронутая, – сказала Дуняша. – Что найдешь, все твое».

Поплевав на руки, взялся Андрюха за лопату. Посмотрел, как в мареве удаляется, покачиваясь, Дуняшин зад. Вспомнил Галю. Вспомнил, что в Москве его ждет дочь. Интересно, есть ли здесь мобильная связь? Он у черта на куличках, словно в другой вселенной, измученный, ошалевший, зачем? В Москве – Варя. Родная. Они пойдут в зоопарк. «В зоопарк пойдем, Варечка, – прошептал он сухими губами. – Варя. Варенушка. Варенок».

В Индии говорят: человек связан с космосом через маленькую точку на затылке. Точка – чувствительный канал. Ловит вибрации, эманации, божественную хрень. Било солнце Андрюху Ганина наотмашь – прямо в эту точку. Било так, что земля под ногами казалась изумрудно-зеленой. Плыла кругами. Распадалась на фракталы.

«Галя, – шептал он, вонзая лопату в землю. – Галюшка. Варя. Варенок».

Он кончил работу быстро, не найдя ничего. С досады запулил огрызок лопаты на соседний участок – по виду брошенный пять веков назад. Пошел отчитываться в дом.

В доме, за устланным ржавой скатертью столом сидели Дуняша и старик. Порфирий трогал Дуняшу за белое плечо. «Я тебе еще дурака приведу. Весь огород вскопает. Только поди жить ко мне, скрась последние дни». Дуняша вяло вырывалась. «Отстань, Порфирий». – «Не отстану». – «Вот приставучий репей». – «Идем, милая, не кобенься. Мне жить осталось, почитай, три дня и три ночи. Погрей напоследок старика. Я на тебя избу отпишу».

Ганина они не видели, и когда он выступил из тени – удивились.

– Обманули, значит? – спросил он. – Не было в огороде ничего?

Порфирий не смутился ни капли.

– В тебе силищи – как у быка. А у нас грядки не вскопаны.

– А фотокарточку деда моего где нашел?

– Сказал же – на огороде! Только было это полвека назад – я ж тебе объяснял. А за полвека всех бойцов подняли и все железо тоже. Нету больше железа! А тут хоть польза какая-то от тебя, – Порфирий кашлянул, провел ладонью по бороде. – Ты скажи вот что, мил человек, – вдруг выпалил он. – Про деда-то небось сам присочинил, а? Забрал фотокарточку, чтоб на толкучку отнести да там загнать подороже. А? Москва?

Дуняша сказала ласково:

– Да ты не сердись. Водички хочешь?

Ганин плюнул на пол:

– А! Чтоб вас!

Пнул с досады дверь и пошел прочь.

До вечера просидел на откосе. Курил, спасаясь в тени. Лазал купаться. Откос и впрямь был хорош.

Под вечер пришли ребятишки – видимо, городские, отправленные родителями к древним бабкам проводить лето. Привели тощую старую лошадь и стали мыть ее мочалкой. Ганин не удержался, крикнул из своих кустов:

– Не трите сильно, а то помрет!

В ответ руководящий процессом пацан стрельнул у него сигарету.

– Закурить дай, дядя.

– Я тебе ремня сейчас дам, а не закурить.

– Жадный, – кивнул пацан своим. – Из Москвы приехал. Они там все такие.

В умирающих селах о приезжих все узнавали быстро.

Ганин закрыл глаза, растянулся на земле, вдохнул прилетевшей невесть откуда гари. В этот момент в лицо ему прилетел шмат теплой зеленой тины – ребятня достала из реки и решила отомстить москвичу за жадность.

Он вскочил, затопал, замахал кулаками – но больше для проформы, без злости, и сам же покатился со смеху, когда увидел, как мелькают босые пятки и летит в поле отчаянный детский крик, и тот главный заводила-пацан пришпоривает свою столетнюю лошадь.

Он явился домой за полночь. Сидение на откосе пошло впрок: Ганин понял, что должен делать. А когда понял, то морок отпустил. Стало легко-легко – хоть танцуй. Он и затанцевал бы, не будь так темно.