Ганин шел и просил прощения у Вселенной.

Прости меня, мать-земля. Я глупый, не буду больше.

Прости, небо. Прости, трава. Топчу тебя и забыл зачем.

С каждой мольбой о прощении веселела душа.

Прости, Галя. Отдам я меч Кузьмичу. Права ты. И мамка твоя права: земля не сиська, чтоб ее загребущими руками тянуть. Когда мы это забыли? Почему?

Ганин наклонился и забрал в кулак горсть пахучей земли.

Мы же хорошие, против всего плохого, уговаривал он. Мы танк государству отдали, вот где богатство было, ух! А какой-то меч глаза застил – как околдовал. И монеты полыхнули в нас, Галюшка, будто адским огнем. Ты уж не обижайся. Прости. Хорошо мне с тобой. Хочешь, завтра позвоним Кузьмичу? А хочешь – тут он запнулся, и сердце радостно и страшно прыгнуло от того, какие слова были готовы выкатиться на язык: – А хочешь, детей нарожаем? Будем в деревне жить? Варю мою к себе возьмем?

Проговаривая в уме покаянную речь, Ганин не заметил, как дошел до дома.

Изба встретила холодно – темнотой и обидой. Ганин зашел внутрь и, еще не включив свет, понял, что Гали нет. Стол, стулья, дощатый пол, печь, даже столовые приборы – вся домашняя утварь словно запомнила их утреннюю ссору и теперь отдавала свое чужаку: из дома ушли уют, жар, тепло, жизнь. Даже муха, сопровождавшая их деревенские дни, замолчала. Ее зеленое тельце больше не билось в стекло. Щелкнув выключателем, Ганин присел на стул и увидел, что муха лежит на подоконнике лапками кверху.

Скрипнула дверь, зашла бабка Агафья. Посмотрела на него. Вытерла руки о подол платья – как будто от одной лишь близости с ним они запачкались.

– Уехала она, – сообщила старуха. – И ты уезжай. Погостил и хватит. Ночь переспи, а назавтра чтоб духу твоего не было.

– Куда уехала? – спросил Ганин, заранее знавший ответ.

– В город, на работу. От тебя, ирода.

Старуха потопталась на месте, раздумывая, какими еще указаниями снабдить скорый отъезд супостата. Указания, мыслила она, должны были проговариваться как можно более желчно – так немил был ей этот заезжий москвич. Оттого Агафья шамкала губами, перебирая слова, выискивала нужные, да так и не нашла ничего.

– Еды в доме нет. Избу не запирай. У меня ключи есть, сама закрою после тебя, – она подумала еще. – И не умыкни ничего. Прокляну. И искать ее не вздумай.

– Тоже проклянешь? – спросил Ганин.

– Прокляну!

– А не надорвешься? Проклинаючи-то?

– Уж за ради тебя постараюсь. Не надорвусь.

Ганин отвернулся к окну. Пробурчал:

– На тот свет скоро, а она проклятья творит. Что Богу-то скажешь, а, Агафья?

– А так и скажу. Что пришел в наш дом нехристь, окрутил девоньку. Думаешь, я не знаю про тебя? Все она мне рассказала! Как людей смертью бил за фашистское барахло. Как в тюрьму ходил за зелье. Ты! Ты думай, что Богу сказать.

Отвечать как бы было и нечего. Бил людей смертью за фашистское барахло? Бил. Ходил в тюрьму за зелье? Ходил. Объяснять Агафье, что зелье чужое, а битые люди сами далеко не праведники и, вероятно, даже мало получили в рожу, было бесполезно. Ганин дунул на муху. Трепеща сухими лапками, она улетела в темноту под столом.

Он сидел спиной к Агафье и слушал, как она шаркает, звенит кастрюлями – не иначе проверяет, не стащил ли он уже чего. Пару раз старуха кашлянула, пару раз спине стало горячо – это, понял Ганин, обжигала его старухина ненависть, а затем, наконец, дверь хлопнула – и он остался один. Она ничего не сказала. Остановилась в дверях, посмотрела на него – Ганин, сидя спиной, будто видел это, – хотела что-то обидное кинуть напоследок, да так и махнула рукой, ушла.

Он сидел час, может быть, два. Ночная изба безмолвствовала, выжидала. За окном звенели цикады. В небе промчался черт в ступе – или показалось? Ночь была тревожной: из нее невесть куда делось прохладное спокойствие, краски сгустило, благость испарилась. К тоске на душе примешался страх. Ганин понял, что он совсем один, глубокой ночью, в месте, которое перестало быть к нему дружелюбным. В такие ночи, знал он, случиться могло всякое – это про них рассказывают в страшных русских сказках: когда медведи идут вон из лесу и стучатся в избы, чтобы задрать хозяев. Это в такие ночи люди выходят за порог дома и пропадают навеки, будто пространство всасывает их в себя, питается ими. Знающий человек запирает все двери, гасит свет и носу не кажет на улицу. Если стучат – не открывает, молится, ждет, когда уйдут.

Ганин заставил себя подняться с табурета, задвинул засов на двери, выключил от греха подальше свет. Привыкнув к темноте, полез по шаткой лестнице на чердак. Там под охапками сухого сена он нащупал проклятую холстину. Спустившись, разложил ее на полу. Разглядывал – нужно было время, чтобы решиться, а затем торопливо, боясь передумать, начал развязывать тесемки.

Меч полыхнул рубином и позолотой.

Его рукоять была теплой.

Ганин взялся за нее двумя руками, поднялся, уперся ногами в пол и выставил клинок перед собой.

– Я готов, – сказал он темноте.

В этот момент в дверь и забарабанили.

– Андрей! – донесся из-за двери странно знакомый голос. – Ты здесь, Андрей? Открывай.

Пространство издевается над ним, решил Ганин. В последнее время оно выкидывало коленца с пугающей частотой: путало реальность, говорило чужими голосами, подсовывало миражи. Хрен я открою, решил он и крепче сжал меч.

– Андрюха! – заорал другой голос, тоже знакомый. – Андрюха, братан!

– Медведь тебе братан! – не выдержал Ганин. – Знаю я вас, чертей!

– Открывай, не дури!

– Живым не дамся!

В дверь бахнули чем-то тяжелым, видимо, пнули ногой.

Ганин напрягся в своей самурайской стойке с мечом. Приготовился рубить неведомое. Муха, которая была мертвой, выползла из-под стола посмотреть. Цикады затихли. Луна – если бы Ганин посмотрел в окно – была в небе не одна, две луны наблюдали за избой в деревне Дубки у черта на рогах и ухмылялись сырными ртами.

В дверь ударили снова. Треснула деревяшка под засовом, вышел из нее гнутый болт.

От меча ныли руки – все десять килограммов княжеского самолюбия давили на мышцы. Клинок вибрировал, предвкушая работу: еще немного – и он вылетит из рук и пойдет рубить врагов сам, восемь веков он ждал этого, изнывал, лежа в земле, шутка ли? За спиной Ганина печь от изумления пыхнула дымом, хотя дров в ней несколько суток не жгли.

Под новым ударом дверь просела, а следующий добил ее до конца. В избу повалили существа, многорукие, как тот бог Шива, глаголющие на неведомых языках.

Была не была, решил Ганин и занес руку с мечом.

Его опередили. Одна из тысяч рук Шивы растянулась, как праща, выпускающая камень, – на конце ее и был камень, и он треснул Ганину прямо в скулу. Избу осветило на мгновение, две луны в небе хохотнули, печь сделала попытку сбежать от всего этого ужаса и боднулась в деревянную стену. Стена выдержала, хотя крышу в избе от удара сдвинуло набок, внутри стало видно небо.