был слишком свеж ужас перед стихией. Была уверенность, что вот так же болтался бы на обломке, если б не колдовство их синеглазого Главаря. Он потянул регинца за шиворот и — не смог оторвать от доски. Руки тонущего цеплялись за обломок будто в судороге.

— Вот ведь упрямый!

Мисту возня надоела.

— Послушай, — сказал он, наконец. — Море не спокойно, нам пора возвращаться. Добей его кинжалом, раз так хочешь. Если охота тебе потом чистить лезвие.

Лан кивнул, потянулся за Акульим Зубом. И вдруг остановился. Тихо произнес:

— Да кто я такой, чтоб утопить человека, которого Господин Морской пощадил? — обернулся к приятелю. — Руки все же придется как-то разжать, хотя бы кинжалом уколоть. Помоги затащить его в лодку.

Мист уставился на него вытаращенными глазами:

— Ты что, спятил?

Дельфина хорошо запомнила чувство, будто кто-то ее позвал. Тэру жались друг к другу, прячась от ветра за корпусом “Великана”. Под непогодой зародыш костра раз за разом гас. Островитяне, поминая всех демонов, бросили попытки согреться. Дельфина отпустила дочерей и резко поднялась за мгновение до того, как ее действительно окликнули. Первое, что увидела Дельфина, когда человека вытащили из лодки, — это дань жадной Маре, ручеек крови. Лан перевязал его, как мог, но повязка на голове пропиталась насквозь. А человек чуть приподнялся и разглядел Дельфину: мокрые волосы распущены по плечам, синие платье, Синие Ленты. Синие, как Море, глаза.

— Чертовка с утеса…, — никто не понял, о чем он говорит. Лантис сам не понимал, наяву ее видит или в агонии. Все вокруг муторно скакало перед взглядом, словно он продолжал качаться на волнах. Но под пальцами сквозил песок — земля, берег. А значит, будь что будет. Он возблагодарил святого Марка и потерял сознание.

Кто-то сунул ей в руки полотно, и Дельфина машинально кинулась поверх первой повязки накладывать вторую, шепча заклинания, известные только Жрицам. Мист повторял раз за разом, что не его это блажь — спасти регинца. Лан смущенно лепетал: “Раз пережил шторм — пусть живет. Один регинец ведь не опасен”. Дельфина отмахнулась от них, как от назойливой помехи. Оправдываются, что не дали человеку утонуть, — неужели только она считает это странным?

Он был страшно бледен, но дышал, и Мара не спешила его забирать. “Ты любишь жизнь, регинец. И она тебя любит”. Его зацепила какая-то снасть развалившегося корабля, на виске осталась широкая рана. Дельфина даже удивилась, что кости целы. А в памяти зачем-то шевельнулось давнее: жарко, больно и алое пятно на куске ткани походит на рубин. Гигант первым же ударом должен был ей проломить голову, и никто бы уже не помог. Как вышло, что о той схватке напоминает лишь шрамик под гущей ее черных волос?

Все предопределено и все случайно, думала Дельфина. И обломок, вовремя всплывший рядом, и доска, разбившая ему голову. Тысячи случайностей, как обломки в шторм, вертятся вокруг каждого, определяя его судьбу. Быть может, ими движут боги. А, может, и нет — Дельфина не решила этого и по сей день.

Пять дней билась непогода, а над человеком из Моря спорили жизнь и смерть. Дельфина видала раны и пострашнее, но Мара непредсказуема, как и удар по голове. Он долго пролежал без памяти во власти дурноты и боли. Иногда вздрагивал, вроде начинал приходить в себя, нащупывал рукой землю и проваливался обратно. Дельфина наклонялась к нему и шептала, что рана затягивается, надеясь, что он слышит. И думала: легко ей рассуждать и смиряться с судьбой этого человека — он ведь ей чужой. Регинца устроили под одним из сооруженных навесов. Тот же Лан, хоть и стыдился своего порыва, отдал Дельфине сухие рубаху и плащ: “Раз уж я его вытащил — пусть согреется. А я и мокрым не размокну”. Спасенного — на зависть замерзшим тэру — переодели и тепло укутали. Рану Дельфина промыла вином и морской водой, зашила, и еще раз перевязала полотном, пропитанным особой мазью из трухи и плодов дикого винограда. Окровавленные повязки бросила Маре в Море, прося взять кровь, а жизнь оставить. Кинула взгляд на остатки Белой Ленты “Великана”, но тратить на врага силу священного амулета не посмела. Она сделала все, что было возможно, оставалось только ждать. На регинца многие смотрели с неприязнью, и у Выбранного Главаря не хватило духу приказать кому-то с ним возиться. Корабль так скрипел от ветра, что Дельфина и не надеялась ночью заснуть. Поэтому возле регинца она сидела сама, и ей даже любопытно было рассмотреть его получше.

Чужак, враг, воин из тех, кто противостоит ей в набегах, — она впервые видела его так близко, не уворачиваясь при этом от клинка. Левша — женщина поняла это по отметине, которую оставляет меч на руке, держащей его день за днем. Многие, да и она тоже, умеют сражаться обеими, но Дельфина взяла бы меч в левую руку, разве что сломав правую.

Единственную ценную вещь, что была при нем, — чудом не потерянный меч — разбойница с самого начала считала своей добычей. Присмотрелась — и едва не взвизгнула: это действительно был ее меч! Волнистый узор рукояти лизнул ее руку, сталь беззвучно пела. Вот, значит, чей призыв она услышала — меч, как верный пес, узнал хозяйку. Разом вспыхнули в памяти: та зима перед Посвящением, когда Аквин ковал его дочке на удачу; то лето после Берега Зубов, Аквин встречает ее на Острове Кораблей — без его подарка, но живую. Аквина нет больше… Так часто в походе Дельфина мечтала прижаться к родителям, но не делала этого, когда те были рядом, потому что, еще в детстве отвыкла от ласки. Аквин и Циана стали частью Моря, теперь вода обнимает Дельфину и их руками тоже. Волей воды меч вернулся к ней.

“Кто же ты, регинец? Нежели ты был на Берегу Зубов?”

Она поглубже закуталась в одеяло, воспоминания пронизывали сильнее штормового ветра. И копыта над головой, и жадные руки, шарившие по телу, и братья, растерзанные заживо. “Вот очнется, стану расспрашивать, и услышу, что это он выбивал из Игна и Тирува признания. Или, что гигант был его лучшим другом. Что мне с этим делать, зачем это знать? Как с ним говорить, если мы друг для друга — смерть?” Конечно, он мог и не слышать о той битве, а меч купить или украсть.

Дельфина стала пристально всматриваться, попыталась его узнать. Черты лица были крупные, как у регинских крестьян, обветренные и прожаренные солнцем. Такие лица — обычно перекошенные ужасом перед ней же