Тэрэсса и слышала слово “гордость”, то на себя это понятие, словно платье королевы, примерять и не думала.

Она не задала ему ни единого вопроса, но дядька был более рассудителен и знал, что гость-разбойник вот-вот исчезнет снова, может быть, навсегда. Сбегав в сарай, а потом отпихнув зарыдавшую девчонку, хозяин сунул в руки Наэву сверток, робея и объясняя: он бедный человек, ему и сиротка-племянница обуза. Наэв не сразу сообразил, что у него в руках.

— Тэрэсса, что ж ты не сказала? Зачем прятала?

Она зарыдала громче, а Наэв представил себе, какого ж ей было весь этот долгий год в доме жадного дядьки, что попрекает каждым куском. Позже Тэрэсса всеми регинскими святыми клялась, что, никто, кроме островитянина, ее не касался.

Наэв обнял ее, попытался убедить:

— Я не сержусь, глупенькая. Это же самый счастливый для меня день… за многие годы.

Она сквозь слезы прошептала, что родила мальчика. Называет его просто мальчик, потому что священник отказался крестить плод греха с морским дьяволом.

…Ана мечтала о сыне…

— Пойдешь ли со мной на мою родину, Тэрэсса? Будешь мне женой?

Повторив несколько раз, Наэв понял, что ответа не получит, всю жизнь решали за нее, и на сей раз решать придется ему. Он передал ей пищащий сверток, который уже нарек своим именем, и сказал:

— Идем.

И поразился — напоследок, она попросила прощения у дяди. Ему пришло в голову, что девушка, доверчиво протянувшая ему руку, мать его ребенка, ничего о нем не знает.

— У тебя будет падчерица, — произнес Наэв, ведя ее тайными дорогами к кораблю и не придумав, что еще сказать. — Ей лет шесть. — Он чувствовал, что Тэрэсса не решается спрашивать, и стал говорить дальше: про обычай нарекать старшую дочь в честь матери, про Остров Леса. Наконец, решил, что женщина, которая войдет в его дом, вправе от него услышать про свою предшественницу. Наэв, конечно, уже рассказывал и Совету, и родителям Аны, но, держа за руку другую, словно впервые вслух произнес: — А матушку дочка совсем не помнит. Ану, мою жену, убили… на Тихой дороге… года четыре назад.

Так на Островах появилась женщина Побережья. Девочка, до смерти боявшаяся новых соплеменников, а Наэва, которого она к тому же любила, — больше всех. Жены-монландки были редкостью даже большей, чем жены-меркатки, но Совет не возражал против таких браков. Лучших воинов рожают женщины, что сражались сами, таково поверье. Но Отцы-Старейшины понимали, что без прилива чужой крови островитяне однажды и вправду станут родными братьями друг другу.

Никому не удалось бы долго бояться Дельфину, с ней маленькая регинка легко подружилась. Покорная Тэрэсса должна была казаться очень слабой той, что уже дважды побывала Выбранным Главарем, но Дельфина мыслила иначе. Ни одной жалобы она не услышала от этой девочки, что была совсем одна среди чужих людей, женой человека, который все еще иногда называл ее именем другой.

Дельфина не спрашивала Наэва, любит ли он монландку. Сама Тэрэсса, если и задавала себе этот вопрос, то отвечала на него, как девочка из регинской таверны. Ее не колотят, не заставляют без устали работать — что это, как не любовь? Не прошло и года, как живот регинки округлился снова, а глаза округлялись еще больше, когда Дельфина говорила, что завидует ей. Второго сына назвали Сагитт в честь его давно покойного деда и давно умершего первенца Авы.

От Тэрэссы Дельфина услышала заморскую версию событий в Лусинии. История о Морской Ведьме обросла убедительными подробностями, которые Дельфине и в голову бы ни пришли.

Деревяшка

Может, то был самый главный рейд в жизни Дельфины?

Были жертвы богам и добрые знамения, и прощание с Наэвом, которому выпал другой корабль. Отплытие “Великана” и жребий — Бера. Поход, один из тех, что на памяти Дельфины набралось уже около двух десятков, один из многих. А в Ланде между тем снаряжали корабль, нагруженный бесценным янтарем, — его отправляли в Сургурию. Ниточку за ниточкой плела Нера-Пряха, и судьбу Дельфины невольно решал Герцог, которому требовалось все больше серебра на оплату будущей войны. Капитану торгового судна было велено набрать лучших наемников.

Волны на рукояти перешептывались в ответ волнам прибоя. Чем ближе к воде — тем меч беспокойней, то ли отвечает на нездешний зов, то ли сам колдует. Новый хозяин меча ненавидел скрытые в нем тайны, но давно смирился. Клинок верно служил ему, и казалось, что заменить рукоять, — все равно, что срубить голову связанному пленнику. Много было грехов у левши из Лантисии, привыкшего жить одним днем, — сражения и женщины, небрежность в вере, приводившая капеллана в ужас, а позади всего этого ссора с отцом. Но никогда он не убивал противника беспомощного.

— А ты плавал когда-нибудь на кораблях, парень? Не знаю, что ты на суше повидал, но, если появятся морские мерзавцы, — да сохранят нас святые! Море — их родной дом, там от них нет спасения.

Зеленоглазый лантис кивнул:

— Мне доводилось сражаться с ними, — не стал добавлять, что это было на берегу.

В Вилании его давно так не допрашивали. Но прежний господин, запутавшись в интригах и войнах, был разбит наголову. Не помогли Вилании золото выкупа и паломник, что обещал помолиться у святых мощей за гостеприимный виланский замок. Теперь замок взят крудами, сеньор убит, а выжившие остатки гарнизона разбрелись в поисках того, кто готов платить за верность.

— А ты действительно умеешь сражаться? Левой-то рукой?

— Нет, — отвечал лантис. — Как доходит до схватки — умоляю противника сдаться мне за “спасибо”. И так уже лет пятнадцать.

Капитан засмеялся.

— А Морской Ведьмы не боишься? У нас о ней такое рассказывают…

Море, соленая, кипящая, беснующаяся вода. Впервые за сутки близко земля, но земли не видно, ничего не видно, кроме встающих стенами волн. Берег не укрытие, а угроза. И в открытое Море не уйти, потому что ветер сильнее тысячи гребцов, с ним можно поспорить, но не побороть. По словам Ириса, увязли, как муха в паутине. Им еще повезло, что с таким штормом они сражаются на борту могучего морского воина “Великана” — другой корабль давно бы лежал на дне.

И таким Дельфина любила свое Море — необузданным, сильным, великим. Она, третий раз выбранная Главарем, вместе с кораблем — пушинка на его руках. Перед людьми Жрица не желала быть слабой, но перед богом она навсегда останется маленькой девочкой. Скользкое покрытие танцует под ногами, мачта с опущенным парусом то ли причитает, то ли поет, славя великую бурю.