– Покажите их, госпожа моя, знатокам, – отвечала Флорина, – тогда мы и сторгуемся;

Пеструшка, которая так в короля была влюблена, как только такая жаба влюбиться может, рада была всякому случаю с ним поговорить. Подошла она к его трону и показала ему браслеты, прося высказать своё мнение. Поглядел он на них и вспомнил о тех, что Флорине дарил; побледнел король, вздохнул и долго молчал; наконец, боясь, как бы не заметили его смущения, поборол он себя и ответил:

– Этим браслетам, я полагаю, такая цена, как всему моему королевству. Думал я, что одна такая пара на свете есть, а вот, оказывается, нашлись и схожие.

Вернулась Пеструшка на свой трон, на котором смотрелась, будто устрица, которая из ракушки выглядывает. И спросила она принцессу, сколько та без лишнего запроса хочет за те браслеты.

– Трудно вам будет, госпожа моя, – отвечала ей принцесса, – заплатить за мои браслеты; лучше другой я вам торг предложу. Коли вы мне позволите одну ночку в Говорящем Кабинете во дворце короля переночевать, отдам я вам мои изумруды.

– Ладно, Милка-Замарашка! – ответила ей Пеструшка, хохоча, как полоумная, и показывая зубы длинные, как кабаньи клыки.

А король ни слова не спросил о том, откуда взялись те браслеты, не потому, что он о той не подумал, кто их принёс (да и чем ещё могла бы она его любопытство возбудить?), а потому, что не мог побороть он своё отвращение к Пеструшке. А надо сказать, что король, будучи Голубой Птицей, принцессе рассказывал, что у него под его покоями есть комната, которая называется Говорящим Кабинетом, и так он хитро устроен, что даже если там и шёпотом что сказать, то всё королю слышно бывает, когда он ляжет спать в своей комнате. А так как Флорина хотела его упрекнуть в неверности, то лучшего способа она и выдумать не могла.

Привели её по Пеструшкиному приказу в тот кабинет, и начала она жаловаться и горевать.

– Сомневалась я в своём горе, – причитала принцесса, – а вот оправдалось оно, жесток ты, король Голубая Птица! Забыл ты меня и мою разлучницу недостойную любишь! И браслеты, которые я из твоих рук вероломных получила, ничего тебе обо мне не напомнили, так ты от меня отдалился!

И тут рыдания прервали её слова, а когда силы к ней вернулись, снова начала она плакаться и так до самого утра и продолжала.

Лакеи дворцовые слышали, как она всю ночь жаловалась и вздыхала; рассказали они о том Пеструшке, а та у Флорины спросила, чего она такой гам подняла. Сказала ей принцесса в ответ, что спала она крепко, но только бывает с ней, что она по ночам кричит и громко бредит. А король, так тот по роковой случайности и вовсе ничего не слыхал: с тех пор как он Флорину полюбил, пропал у него сон, и чтобы ночью хоть немного отдохнуть, принимал он, ложась в постель, горькие снотворные капли.

А Флорина целый день провела королева в тяжелой заботе.

«Если он меня слышал, – рассуждала она, – неужели он так жестоко ко мне равнодушен? А если не слыхал, что ж мне такое придумать, чтобы услышать он смог»?

Не было у неё больше никаких необычайных редкостей, и хоть и всегда драгоценные камни дороги, но надо было что-нибудь особое найти, чтобы вкус Пеструшки раззадорить, и опять взялась королева за свои волшебные яйца. Разбила она третье: и выехала из него маленькая карета из полированной стали, вся украшенная золотом. Была она запряжена шестью зелеными мышами, на козлах сидел розовый крысенок, а форейтор,[57] тоже крысиного рода, был серо-льняной масти. Внутри кареты помещалось четверо марионеток, только были они гораздо живей и хитрей тех, что показывают на ярмарках в·Сен-Жермене и Сен-Лоране. А какие замечательные штуки они выделывали! Особенно двое маленьких цыганочек так отплясывали сарабанду[58] да паспье,[59] что не уступили бы лучшим танцорам мира.

Флорина была в восторге от этого нового дивного творения некромантии, но не сказала ни слова до вечернего часа, когда Пеструшка отправлялась на прогулку. Тогда королева вышла в аллею и пустила скакать своих мышей, которые везли карету, крысят и марионеток. Так эта штука Пеструшку подивила, что она воскликнула:

– Милка-Замарашка, а, Милка-Замарашка, хочешь ты пять золотых за карету да за упряжку мышиную?

Спросите-ка вы у ученых да у докторов королевства, сколько такое чудо может стоить, – ответила Флорина, – за ту цену я и уступлю.

А Пеструшка, которая не любила себе ни в чем отказывать, заявила ей:

– Говори прямо цену, да не надоедай мне своей грязной особой!

– Ещё разок в Говорящем Кабинете переночевать, – сказала Флорина, – вот всё, что я прошу.

– Иди, – сказала Пеструшка, – уж так и быть, дура ты бедная, не откажу я тебе.

А обернувшись к своим дамам, добавила:

– Вот глупая тварь, такие редкости продаёт ни за что!

Настала ночь. Флорина всё высказала, что только могла придумать самого нежного, но опять она зря старалась, как и раньше, потому что король Очарователь никогда не забывал принимать свои сонные капли. А лакеи дворцовые между собой толковали:

– Конечно, сумасшедшая эта крестьянка; чего она всю ночь рассуждает?

– А что ни говори, – отзывались другие, – не так уж глупо она причитает.

С нетерпением дожидалась она дня, чтобы узнать, слышал ли её король.

– Глух этот варвар жестокий к моим речам! – говорила она себе. – Не слышит он больше дорогую свою Флорину! А я по слабости своей всё ещё люблю его! Да, правда, заслуживаю я его презренье!

Но, сколько она ни рассуждала, не могла себя от любви излечить. Только одно яичко у неё в сумке и оставалось; решила она к нему прибегнуть и расколола его. И тут же из скорлупы появился пирог, украшенный шестью птицами, на славу зажаренными, ломтиками сала обложенными, вообще мастерски изготовленными; притом пели они дивными голосами, судьбу предсказывали и умели лечить от всяких болезней лучше самого Эскулапа.[60] Осталась принцесса довольна таким чудом, и пошла она в переднюю к Пеструшке со своим говорящим пирогом.

Ждет она, покуда та выйдет, а один из дворцовых лакеев к ней подошёл и говорит:

– А знаете ли, Милка-Замарашка, что коли бы король капель сонных на ночь не принимал, вы бы ему никакого покоя не дали, потому что всю-то вы ночь болтаете, так что сил нет.

Тут Флорина поняла, почему её король не слышал.

Пошарила она у себя в суме и говорит:

– Не боюсь я королевского покоя нимало нарушить, и коли бы вы ему нынче