Она узнала через справочную службу номер телефона Моник Лафонд и позвонила ей, но на другом конце провода лишь включался автоответчик. Лаура вновь попросила ее связаться с ней, хотя со вчерашнего вечера у нее появились сомнения в том, что ей действительно хотелось что-то разузнать по этому следу. Разве то, какого рода взаимоотношения были между ее мужем и загадочной Камиллой Раймонд, еще играло какую-нибудь роль? Разве это было важно, изменял ей муж с одной женщиной, с двумя или с тремя? Но ответ на этот вопрос прояснил бы, насколько серьезен был роман Петера с Надин. Лаура выяснила бы, стала ли Надин его серьезной любовью – или же осталась лишь постельной спутницей, одной из многих. А когда это станет известно, ей будет легче жить, имея достоверные сведения о том, что она была обманута.

Лаура написала на бумажке слова «М. Лафонд» с номером телефона Моник и положила эту записку около аппарата, решив, что попытается еще раз позвонить вечером.

4

В какой-то момент Моник задремала. Потом, вынырнув из тревожного сна, поняла по своим ощущениям, что надолго погрузилась в сон. Ей показалось, что она спала всего несколько минут, хотя все кости в ее теле, негнущиеся и ноющие, говорили о том, что Моник пролежала на холодном цементном полу в своем подземелье весьма приличное время.

Несколько секунд Лафонд считала, что это кошмарный сон, который вот-вот улетучится и позволит ей вздохнуть с облегчением и вернуться в действительность, но уже в следующее мгновение ее рассудок заработал с полной ясностью, и сознание того, что весь ужас продолжается, подействовало на нее с такой жестокостью, что она тихо и жалобно захныкала. Ее насильно куда-то увезли. Она находилась в подвале чужого дома. Вокруг нее царила полнейшая темнота. И ледяной холод. Она ничего не могла видеть, а размеры помещения могла определить лишь на ощупь. Ее чувство времени совершенно сбилось: Моник не знала, была ли сейчас середина ночи, или же утро следующего дня, или уже вторая половина этого дня. Ей хотелось есть, но еще сильнее ее мучила нестерпимая жажда. А мужчина, который держал ее в заточении, был убийцей Камиллы и Бернадетт Раймонд.

Моник обнаружила Камиллу и Бернадетт – и видела, что он с ними сделал. Она до сих пор чувствовала вонь разложения их тел. Когда тела мертвой женщины и мертвого ребенка вновь всплыли в ее памяти – еще до того, как она заснула, – и Моник впервые поняла, что тот, кто насильно держал ее в подвале, и есть их убийца, ее вырвало. Она ничего не ела весь день, так что смогла исторгнуть из себя лишь немного желчи, но все равно давилась рвотными позывами и несколько минут боролась с охватившим ее ужасом и страхом. Затем попыталась успокоиться и включить свой разум. Ведь этот мужчина мог убить ее сразу, еще у нее дома. Но он этого не сделал, а вместо этого накинулся на нее с вопросами: откуда у нее номер его телефона? Вероятно, он подозревал, что еще кто-то владеет этой информацией.

«До тех пор, пока я не назову ему имени, он меня не убьет. Я нужна ему живой. Он должен узнать, есть ли еще кто-то, кто в курсе дела или по крайней мере может навести полицию на его след».

Моник вцепилась в эту надежду, которая, в свою очередь, уступила место новому страху: что придет ему на ум, чтобы заставить ее говорить? Он был сумасшедшим и не останавливался не перед чем. Сколько боли она смогла бы выдержать?

Ей нельзя называть имя той, кто дал ей его телефон. Не только ради того, чтобы защитить ее: сделав это, Лафонд в этот же момент – в этом она была убеждена – подписала бы себе смертный приговор.

Вечером, немного погодя после того, как он втолкнул ее в подвальное помещение и скрылся, пленница облегчилась в одном углу своей тюрьмы. Сначала она, дрожа и плача, проползла на четвереньках по всему подвалу в поисках ведра, которое он, может быть, поставил где-то для нее. Натолкнулась на стеллаж, сколоченный, вероятно, из неструганных деревянных досок, на которых, как ей показалось, стояли консервные банки, – а кроме этого, в помещении, размер которого она приблизительно определила в три на три метра, ничего не было. Абсолютно ничего. Ни лежака, ни одеяла, ни бутылок с водой. И уж точно ничего, что она могла бы использовать в качестве туалета.

Моник постаралась запомнить этот угол, чтобы всегда ходить туда, а не оставлять свои испражнения по всему полу, но уже сейчас, после того, как она поспала, женщина совершенно потеряла ориентацию в пространстве. Она ужасно мерзла, от цементного пола исходил ледяной холод. Ей не следовало так долго лежать, иначе она довольно быстро заработает воспаление почек, а ее мучителя, насколько она успела его узнать, ее боль и болезни волновать не будут. Может быть, его вообще уже ничто не волнует.

Одно ужасно долгое мгновенье Лафонд думала, что он решил оставить ее в этом подвале подыхать – просто больше не появляться здесь, предоставив ее голоду, жажде, холоду и мучительной смерти. Затем она снова попыталась подбодрить себя.

«Он хочет получить от меня информацию. У него не будет больше шансов что-то узнать, если я буду мертва».

Может быть, те страдания, которые она сейчас переносит, уже и есть пытка? Он хотел, чтобы она поддалась. Он заставил ее голодать и мерзнуть и доводил ее почти до потери рассудка в непроглядной темноте, чтобы сломить ее молчание. Но он, конечно, не оставит ее здесь действительно умирать.

Однако мог ли он оставить ее в живых? Он ничего не предпринимал, чтобы не быть ею опознанным. Все послеобеденное время они провели в ее квартире лицом к лицу, она знала, как он выглядит, и сможет его описать. Значит, у него никогда не было намерения подарить ей свободу и жизнь…

Моник знала, что ей нельзя впадать в панику, но чувство утраты времени снова и снова перехватывало дыхание и почти доводило до истерики. Пленнице постоянно казалось, что она вот-вот свихнется, и всякий раз, когда она начинала бороться с этим, ей приходила в голову мысль, что все было бы намного легче, если б она знала, сколько сейчас времени.

У нее имелись наручные часы, но на них не было светящегося циферблата, поэтому Лафонд ничего не могла разглядеть. Она все время подумывала о том, чтобы выдавить стекло часов и на ощупь определить положение стрелок, но боялась, что при этом сломает часы, и тогда у нее вообще не будет никакой возможности узнать время. А так она хотя бы могла, прикладывая руку к уху, еще слышать утешающее тиканье, которое давало ей ощущение последней связи с миром.

Время от времени Моник пыталась расслышать какие-нибудь звуки из дома, но все было тихо. Ни скрипа двери на шарнирах, ни звонка телефона, ни даже журчания при спуске воды в туалете. Убийца вполне мог привезти ее в заброшенный дом, но она видела, когда покидала багажник, что они находились посреди какого-то селения или небольшого городка, и сам вход в дом – точнее, узкая прихожая сразу за дверью – выглядел полностью обустроенным и жилым.

«Он живет в этом доме».

Но Моник находилась в самом отдаленном углу подвала, в плотно закрытом помещении, и поэтому не могла расслышать ничего из того, что происходило над ней.

Она стояла, прислонившись к стене и обхватив руками свое дрожащее от холода тело, и ждала. Ждала чего-то, не зная, что именно это будет, но что должно быть чем-то жизненно важным. Она ждала его, ждала информации о том, какими будут его следующие шаги. Ждала чего-то, что прорвет эту черноту, пустоту и безвременность вокруг нее. А может быть, она ждала всего лишь глотка воды…