Бейбарс слушал эмира, не спуская глаз с противоположного берега. Он считал себя турком и мамлюком, но в жилах его текла монгольская кровь, и это было заметно по его широким скулам, приплюснутому носу и узким злым глазам. Возможно, именно из-за своей необычной внешности он был так несимпатичен Факр-Эддину, но эмир считал, что дело еще и в скрытности и надменности, с которой он обращался со всеми, даже с эмиром. Но вместе с тем Факр-Эддин считал, что наступило время отбросить прочь личные противоречия и встретить общего врага совместными усилиями. На счету Бейбарса была грандиозная победа при Газе над христианами, он был опытным полководцем, и Факр-Эддин уважал его военный талант.

– Что там происходит? – спросил Бейбарс, указывая Факр-Эддину на построенную христианами плотину. Там раздались крики, с галереи, с грохотом ломая перила, упал человек. Сарацины подошли поближе к краю берега, чтобы посмотреть на происходящее.

Появились крокодилы, один из них схватил рыцаря и потащил под воду. Воины начали улюлюкать и смеяться, для них все происходящее с христианами было потешным зрелищем. Командир отряда стрелков, подбежав к Факр-Эддину и Бейбарсу, спросил их разрешения открыть огонь, ведь на берегу был король и бароны, и, обстреляв плотину и берег сейчас, сарацины могли бы нанести значительные потери противнику.

– Нет, Саид, – покачал головой Факр-Эддин, – пока рано. Прибережем наш сюрприз до ночи.

Факр-Эддин понимал, что может лишить франков короля, обрушив град стрел и огня на противника, но он предпочитал иной способ борьбы. Бейбарс хищно вглядывался в людей, копошащихся на том берегу. Схватка с крокодилами была в самом разгаре.

– Посмотрите, – кивнул он Факр-Эддину, и тот подошел ближе. – Разве там, на плотине – не женщина?

Факр-Эддин бросил рассеянный взгляд на плотину.

– Вряд ли, – сказал он, – все женщины остались в Дамьетте. Это, должно быть, священнослужитель.

Но Бейбарс уже прекрасно видел, как рыцари помогали женщине спуститься с плотины, и она, оказавшись на земле, подбежала к раненному крокодилом воину.

– Эти христиане… – Бейбарс презрительно сплюнул. – Вечно таскают за собой баб.

– Слушай, откуда ты знала, – бегом догоняя меня и окровавленного де Версея, которого я уводила к своей палатке, спросил Вадик, – что крокодилу надо надавить на глаза?

Мы говорили по-английски, де Версей ничего не понимал. Разворачивая бинты и мази, я ответила:

– В детстве любила смотреть «В мире животных».

– Герцог не слишком расстроился, когда ты ему врезала, – Вадик наблюдал, как я промываю набухшие раны и закладываю мазь, крепко бинтуя раненое плечо.

Я ужасно разозлилась на герцога, ставшего в тот вечер героем дня, настолько, что даже не поинтересовалась у мэтра Конша, как он себя чувствует. Впрочем, судя по тому, как он весь светился, ему было хорошо. В его честь король устроил праздник, мы гуляли до самой темноты. Винченцо пел и играл, пока Маргарита с Вадиком лихо плясали деревенский танец, который в условиях похода был принят на ура. Карл Анжуйский рано покинул праздник: в тот вечер он должен был дежурить со своим отрядом на башнях, вместе с ним ушли, к моему облегчению, Висконти и Анвуайе. Но ушел и веселый Винченцо, отбыл вместе со своим рыцарем на службу. Некоторое время лютни передавались из рук в руки, рыцари играли по очереди, пели веселые и грустные песни, за здоровье исполнителей поднимались полные вина кубки. Наконец лютня оказалась в руках герцога Бургундского. Он, улыбаясь, взял ее и запел. Искры костров поднимались вверх к ночному чистому небу, на котором загорались звезды. Все притихли, внимая песне, и грусть заставила замолчать даже полупьяных весельчаков.

О, крестоносцы, мой черед

Слагать о ваших битвах песни,

И нет напева в мире лестней,

Чем тот, что с губ моих придет.

При виде вас дрожат народы

И замедляет время бег,

Для вас, как день, проходят годы

И в год вместится сотня лет.

Но внемлите мне, храбрецы,

Как часто в свете благой славы,

В победах милые бойцы,

Хранители святой державы,

Скажите, разве мысль шальная

Печалью разум не мутит?

«О Франция, страна родная!»

Неужто сердце не кричит?

Разве, в пески уставясь взглядом,

И пыль глотая и дыша,

Не представляете вы жадно,

Как Франция сейчас свежа?

Как зелены поля и горы,

Как речки шумно вдаль бегут,

Как сладостно в лучах Авроры

В них ступни с брега окунуть?

О Франция, страна родная!

Через потоки сотен лет

К тебе стремлюсь, душу терзая,

И больно лютне, как и мне…

Пока герцог играл, я заметила, как на повязке, которой была перебинтована его левая кисть, проступают пятна крови. Значит, он все же был ранен серьезно…

– Какой гад так бездарно перевязал его? – спросила я у Вадика.

– Я! – сердито пробурчал он. Так вот почему он так внимательно смотрел, как я перевязываю де Версея!

Я не успела подробно выразить свое мнение о медицинском образовании Вадика, потому что послышался шум, похожий на запускаемые ракеты с фейерверком, и красное зарево заполыхало над лагерем.

– Греческий огонь! – заорал Вадик.

Король перекрестился и взялся за щит и меч. Вслед за ним все побежали на берег помогать инженерам и дозорным тушить огонь. Впрочем, затушить греческий огонь было невозможно – он горел даже на воде, поэтому Вадик предполагал, что в состав снарядов входит нефть. Вместе с греческим огнем на наш лагерь обрушились камни, дротики, стрелы, поднялся шум, от зарева и паники казалось, что наступил конец света. Два кошачьих замка – результат стольких трудов и оплот многих наших надежд – были охвачены огнем. Герцог Анжуйский находился в таком отчаянии, что все это случилось во время его дежурства, что два раза бросался в горящие башни, пытаясь погасить их – впрочем, всякий раз вокруг оказывались рыцари, которые удерживали его. В тот вечер мы потерпели значительные убытки: были потеряны башни, часть плотины, все работы наутро пришлось начать заново. Но нет худа без добра – на следующий день до нас дошли три галеры, которые привезли нам продукты.

Я возбужденно носилась по лагерю, радуясь вместе со всеми, как дурочка, тому, что привезли продукты. Мне не терпелось получить весточку от архиепископа де Бове – если он позовет к себе, значит, бумага с моим пропуском в свободную от Висконти жизнь уже в лагере. Конечно, я далеко не бесцельно носилась по лагерю, а делала обход раненых, которых лечила накануне, чтобы проверить, как они, и сделать перевязку в случае необходимости. Король направил мне новую партию простыней, которую Катя разрезала на ровные полоски и закатывала в валики. Кажется, Людовик одобрял врачебную практику, начавшуюся стихийно и спонтанно. Но теперь раненые иногда сами собирались возле моей палатки, потому что утверждали, что те раны, что лечила я, заживали гораздо быстрее, чем те, что они лечили сами. Я им охотно верила: наблюдая не раз за тем, как они бинтуют друг друга, я понимала, что в вопросах медицины рыцари были не образованнее малых детей. Никакого понятия о чистоте и стерильности – полное отсутствие богатого наследия греков и римской империи, просто варварское отношение к собственному телу.