сын отказался ее сопровождать. Представляю, насколько ей было больно выбирать между сыном и мужем, чтобы в итоге выбрать мужа. Донато радушно встречает ее у дверей, позади него толпимся все мы, включая моих братьев Томмазо и Андреа с женами, а также Бернабу, Нуччо и Аарона. Каждый готов скорее познакомить Кьяру с новым миром, в который она вступает в такой растерянности, и помочь приглядывать за Донато. Но за Донато я больше не волнуюсь, потому что временами он бросает на меня понимающий взгляд, зная, что я готова помочь ему в любой нужде.

И прежде всего в том, чтобы свести концы с концами, вести хозяйство и выживать в этих городских джунглях, что для обедневшей благородной фриуланки и полоумного эмигранта-флорентийца – задача не из легких. Естественно, именно я в 1446 году снова диктую Донато их кадастровую декларацию, где мы обновляем данные по дому на виа ди Санто-Джильо с учетом изменения его границ после приобретения для строительства собора огородов позади дома, необходимых для расширения мастерских и складов, где доделывали фонарь купола, построенного Пиппо ди сер Брунеллески в 1436 году. И, главное, проживающим в нем ртам, принадлежащим теперь только пожилым супругам: означенному Донато возрастом 65 лет / и жене моей Кьяре Панцьере, 54 лет. Ниже приходится заявить и о последнем изменении, что меня весьма удручает: продаже половины имения в Теренцано. Донато нужны были деньги, чтобы свести концы с концами, а скудной арендной платы ему не хватало. И вот часть нашей жизни исчезает навсегда. Быть может, нам не стоит слишком уж привязываться к материальным благам. Эти земли, скорее всего, сильно изменились, даже деревья стали другими. Умер Нуччо, доживает в одиночестве старик Бернаба, а Донато уже слишком болен, чтобы туда подняться. Но память о Теренцано не продается. Она навсегда жива в моем сердце и согревает в холодную пору жизни.

Катерина теперь живет со мной, ведь мало-помалу и у меня проявляются старческие недуги. Она помогает мне во всем. Для меня это совершенно новый опыт: я никогда не владела человеком как вещью, и осознание этого мне претит.

На самом-то деле я ее у Донато не купила, как никогда не стану продавать и не смогу считать предметом обихода, словно зеркало или гребень. Нотариусу я поручила составить акт всего в нескольких статьях, которые сама же ему наскоро и продиктовала, поскольку латынь знаю неплохо. У меня даже бумаги этой нет, хватит и того, что нотариус занес ее в протокол. Однако любопытства ради я все-таки попросила взглянуть на другие подобные акты, просто чтобы понимать, что происходит с девушками и женщинами, живущими в этом сверхцивилизованном городе рядом с нами, но при этом считающимися чужаками, изгоями. Мы ведь ничего о них не знаем: откуда они, какова их вера, их мир, на что они надеются, что чувствуют.

Даже настоящие их имена и те нам неизвестны, ведь в купчей обычно указывают лишь имя в крещении и крайне редко – старое, заслуживающее лишь презрения и забвения, с непременной формулой olim vocatam, прежнее имя. Но, пролистав несколько страниц, я время от времени замечаю их истинные имена на татарском, русском или черкесском языках, имена невероятные, прекрасные, сами по себе вызывающие в воображении блеск черных или зеленых глаз, встрепанные кудри, развеваемые ветром в степи или пустыне, и вот мне уже чудятся пряные ароматы, исходящие от их тел: Котлут, Айдикс, Азы, Добры, Настасьи. А здесь они все как одна стали Мариями, Магдалинами и Катеринами, одинаковыми, растворившимися в толпе, с погасшими бесцветными глазами и волосами, стянутыми в пучок или упрятанными под грубый платок. Но моя Катерина не такая. Она рассказывала, что ее крестили еще ребенком, в деревушке на краю света, в честь святой из Александрии, кольцо которой она преданно носит, считая его волшебным амулетом. И в самом деле, глаза ее не угасли, а, напротив, сохранили в себе синь небес, напоенных ветрами.

Следом идет общее указание происхождения: татарка, русская, черкешенка, зиха, авогасска, казашка, монголка, армянка, гречанка, иудейка, сарацинка, есть даже девушки из далекого Гаттайо. Но что мы знаем о том, что стоит за названием народа? Из какой глухой деревушки, какой темной чащи или высоких гор эти девочки и девушки были вырваны силой или, может, проданы собственными семьями? Где навсегда оборвались детские и юношеские мечты и чаяния?

Затем возраст, всегда приблизительно, на глазок, потому что никто не знает, сколько им на самом деле лет, и приходится писать, как видишь: например, созрело ли тело, проявились ли признаки женственности, насколько широки бедра, округла и упруга грудь, какой длины волосы. Затем рост, он может быть parvam, mediocrem, ultra mediocrem, magnam[86]; цвет кожи – alba, nigra, ulivigna, fusca[87]; и так далее, вплоть до мельчайших подробностей, которые обыкновенно указываются для опознания в случае побега или кражи и последующей поимки: крупный нос, родинки, проколотые уши, ямочка на подбородке, отметины от оспы. Если же никаких особых признаков нет, их наносят хозяева: татуировку в форме креста или звезды, клеймо, как у коровы, порезы, шрамы.

Дотошный нотариус объясняет, что обычно, покупая рабыню, ее следует хорошенько осмотреть, как это делают с ценным товаром вроде шерсти или шелка, ведь рабыня, сколько бы она ни стоила, товар ценный. Девушку раздевают донага, рассматривают и ощупывают везде, включая укромные места. Ничего подобного я с Катериной не делала и делать не желаю, меня и так устраивает. Чего здесь бояться? Что она не девственница и, возможно, переспала с Донато?

Тогда нотариус сообщает, что ему все равно придется написать традиционную формулу: мол, я принимаю ее как есть, sanam et integram de persona et de omnibus et singulis suis membris, cum omnibus vitiis et magagnis latentibus et manifestis et de morbo caduco[88]. Он также предупреждает, что, если рабыня в течение года умрет от какой-то скрытой болезни, возмещения я не получу. С другой стороны, я могу указать ее в кадастровой декларации вместе с белой лошадкой и домашней скотиной, чтобы получить небольшой налоговый вычет в силу того, что речь идет о дополнительном рте, потребляющем пищу. Акт заключается в присутствии рабыни, и потому варварка Екатерина, ничего не смысля в латыни, не умея ни читать, ни писать, выступает в нем как presentem, intelligentem et consentientem[89]. На что тут можно соглашаться, если она и есть предмет купли-продажи? Что за лицемерие, что за абсурд! На дух не переношу этих нотариусов.

Другие женщины, особенно