на стулья и усаживаясь в кресло, перебросив ногу через подлокотник), я вспомнил небольшую историю, которую рассказывал мне Хаттершайт во время этой поездки. Он купил пони у одного индейца, который не очень хорошо говорил по-английски, но который, уже после завершения сделки сказал: «Овес — нет! Сено — нет! Кукуруза — нет! Тополь — да! Очень!» Хаттершайт подумал, что это просто пьяный бред, но спустя несколько дней он поставил свою лошадь в конюшне, сколоченной из тополевых досок, насыпал ему сена и кукурузы, после чего мирно пошел спать. На следующее утро он нашел зерно и сено совершенно нетронутыми, но в конюшне больше не было ничего кроме огромной дыры в одной из ее стен — ее прогрыз пони. Затем он выбрался наружу и был таков! Вот тогда-то он и понял примитивный английский старого индейца.

Эта история тотчас вызвала из памяти другое воспоминание о той же западной поездке. Где-то в Небраске путники дошли до небольшого ручья, название которого с индейского можно было перевести как «Плачущая вода». Посему м-р Линкольн заметил, что если по мнению Лонгфелло, «Смеющаяся вода» на индейском — «Минне-Ха-Ха», то более чем вероятно, что этот ручей они называют «Минне-Хны-Хны».

После этой неизбежной преамбулы, мы представили воззвание, в котором звучала просьба Президента вмешаться в дело м-ра Нокса. Он быстро ответил, что сделает это, если Грант поддержит его. Мы напомнили ему, что этого не может быть, так как Шерман и Грант — хорошие друзья. После минутной нерешительности он ответил — любезно, но твердо:

— Я был бы рад помочь вам, или мистеру Ноксу, или любому другому лояльному журналисту. Но сейчас наши генералы на поле более важны для страны, чем любой из нас, или даже всех нас Я твердо решил не делать ничего, что могло бы огорчить любого из них, и поэтому я буду продолжать осуществлять то, о чем я говорю, но это все, что я могу сделать.

Этот его аргумент был слишком здрав и разумен, чтобы продолжать обсуждать этот вопрос. Президент взял перо и, время от времени останавливаясь, чтобы подумать, написал следующее:

«ПРЕЗИДЕНТСКИЙ ОСОБНЯК, ВАШИНГТОН,

20-е марта 1863 года.

ВСЕМ, КОГО ЭТО КАСАЕТСЯ.

Принимая во внимание, что, к моему удовлетворению, Томас У. Нокс, корреспондент „The New York Herald“ согласно приговору военного трибунала был отстранен от пребывания в армии генерал-майора Гранта и генерала Тейера председателем этого трибунала, генерал-майор МакКлернанд и многие другие уважаемые люди полагают, что преступление м-ра Нокса было совершенно неосознанным, а не преднамеренным, и что данный приговор должен быть отменен. В связи с этим, данный приговор отменен настолько, чтобы позволить м-ру Ноксу вернуться в штаб-квартиру генерала Гранта и остаться при ней с разрешения генерала Гранта, но он будет обязан покинуть ее, если генерал Грант будет против.

А. ЛИНКОЛЬН»

Он снова внимательно прочитал текст, протянул его мне и облегченно вздохнул. Затем разговор продолжился. Подавленный огромной массой свалившихся на него и мучивших его забот, он мог найти облегчение только в задушевной беседе. Откровенно и с большим чувством он сказал: «Один Бог знает, что я хочу поступать только мудро и правильно, но иногда очень трудно сделать выбор».

Он свободно разговаривал о военных делах, но вдруг заметил: «Ну, вот, снова я об этом! Вы, разумеется, понимаете, что это дружеская беседа, и что ничего из сказанного публикации не подлежит».

По вопросу атаки Чарльз-Тауна, о которой так много говорили, он сказал, что несколько недель назад Дюпон обещал — при условии, что он получит все необходимое — назначить конкретный день для его штурма. Ему тотчас отправили все требуемое. Затем прошел целый день, но новостей от него никаких не было. Несколькими днями позднее он отправил офицера в Вашингтон — с просьбой дать ему еще три броненосца и очень много палубных настилов, необходимых для общей подготовки.

— Я велел офицеру передать коммодору Дюпону, — заметил мистер Линкольн, — что я боюсь, что он вообще не понимает ценности времени.

Далее говорили о Потомакской армии. Разгром под Фредериксбергом все еще мучил сердца людей. Но о генерале Макклеллане Президент говорил с осторожной категоричностью:

— Я не склонен считать Макклеллана ни изменником, ни бездарным офицером. У него иногда бывают плохие советники, но он лоялен, и он прекрасный солдат. Я прислушивался к его мнению и тогда, когда почти все мои официальные советники утратили в него веру, но знаете ли вы, когда я расстался с ним? После Энтитема. Блу-Ридж был тогда как раз между нами и генералом Ли. Мы наслаждались этим большим преимуществом, ведь, как правило, они всегда превалировали над нами — мы стояли компактно, а они растянулись до самой «Столицы мятежников». Я поручил Макклеллану решительно идти на Ричмонд. Прошло 11 дней, прежде чем его первый солдат перешел через Потомак, а еще через 11 его преодолел последний его солдат. Таким образом, ему потребовалось целых 22 дня на переход через реку в значительно более подходящем для этого месте, чем то, где Ли перевел через него всю свою армию — от заката до рассвета — и утром был уже на месте. Это событие оказалось последней песчинкой, которое сломало спину верблюда. Я сразу же отстранил Макклеллана. Что касается Хукера, я сорок раз ему говорил, что я боюсь, что он может ошибаться так же, как Макклеллан или любой другой — быть таким же отважным, как Макклеллан, но и чрезмерно осторожным.

Он интересовался ходом кампании у Виксберга. Наши армии сейчас были на Язу-Ривер — замысел состоял в том, чтобы с помощью каналов и ее притоков обойти город и перекрыть линии его снабжения. М-р Линкольн сказал:

— Конечно, те, кто сейчас там, знают намного больше, чем я, но прямо перед Виксбергом, где река разливается на милю, мятежники установили свои батареи, которые полностью блокируют весь наш флот. Поэтому мне кажется, что такие узкие речушки, как Язу, Ялобуша и Таллахачи, недостаточно широки для больших судов, и если какой-нибудь из посланных по ним наших пароходов вернется, это будет странно. Если враг разрешит им уйти, значит он либо недостаточно храбр, либо не в своем уме.

Несколькими месяцами позже м-р Линкольн смог объявить народу: «„Отец всех вод“[145] снова свободно идет к морю».

В памяти об этой беседе не осталось ничего гротескного — о том, как сидел Президент, о его огромных руках и ногах, его