крупном рте и скуластом лице. Мы помним лишь о невыразимой нежности, сиявшей в его искрящихся глазах, о его детской простоте, его полной целостности и его поглощающей любви к своей стране.

Свобода от ненужного этикета и условностей, полное отсутствие манерности, его страстное нежелание причинять боль, его прекрасное отношение к чувствам других, сделали его

«Достойным гордо нести

Великий старый титул — Джентльмен»[146].

Сильный, хотя и не атлет, красноречивый — но не пустослов, верующий — но без фанатизма — нежный, милосердный, прощающий, глубоко верующий в Божественную любовь — Авраам Линкольн был, пожалуй, лучшим вкладом, который Америка сделала в Мировую Историю.

Его скромное происхождение, природное чувство справедливости — что намного ценнее школярской начитанности, его совершенная целостность характера, и даже его худоба и неуклюжесть, сделали его самым ярким представителем молодой нации, которая любила и уважала его.

Никогда больше над нашим бурным праздником не прозвучит его мудрое предостережение: «Будем же благоразумными». Никогда больше в разгар страстей нашего времени не ворвется легкий ветерок его мягкой мольбы, чтобы суд не забывал о милосердии. Его миссия закончена. Ничто не могло еще более укрепить и возвысить его посмертную славу, как этот трагический конец. Он уходит, чтобы занять свое место в Истории, где очень мало подобных ему. Несчастный негодяй, который нанес свой удар, будет судим вечно вечной Справедливостью и вечным Милосердием. Так же, как и другие — косвенно ответственные за убийство и напрямую виновные в разжигании этой войны. Не будем фарисействовать, но помнить о них и благодарить Бога не за то, что мы не они — а за его предостережение, что иногда благородная раса может стать злобным и несправедливым угнетателем.

Некоторые из последних слов Президента были словами милосердия для его врагов. За несколько часов до его смерти, в длинном интервью с его доверенным и почетным другом Шайлером Колфаксом, он заявил, что хотел бы дать лидерам мятежников возможность покинуть страну и избежать мести народа, которая, возможно, могла их настигнуть здесь.

Америка никогда не сможет снова испытать то чувство всеобщего горя, накрывшего страну после убийства Авраама Линкольна. Даже улицы ее великого Метрополиса затихли. Можно было пройти многие мили, но не было дома, который бы не оделся в траур. Менее всего печалилась эта «квази-аристократия», которая не было никакого дела ни до Союза, ни до Демократической идеи. Искреннее всех были «простые люди» и бедняки.

Какая смерть счастливее, чем, таким образом, плакать смиренным и угнетенным, как друг и защитник! Какая жизнь более благородна, чем, таким образом, быть наполненными своими золотыми словами: «с милосердием ко всем, со злобой к никому!»

Что может быть лучше такой смерти, чем такая, когда смиренные и угнетенные оплакивают тебя как друга и защитника! И какая жизнь благородней той, чем та, что пронизана идеей его собственных слов: «Не испытывая ни к кому злобы, с милосердием ко всем!»

Глава XXVII

«И если выше и достойней нет

На свете добродетели, чем доблесть,

То нету в мире равного тому,

О ком я речь веду»[147].

В течение всего марта генерал-майор Эдвин В. Самнер находился в Вашингтоне, чувствовал он себя прекрасно. Его только что назначили командующим Департаментом Миссури. Одним субботним вечером, после получения всех приказов, он собирался посетить свой дом в Сиракузах, Нью-Йорк, где он планировал перед Сент-Луисом провести несколько дней.

Я пришел попрощаться с ним. Ходили слухи, что это назначение тем, что его предшественник генерал Кертис занимался финансовыми махинациями. «Я уверен, — сказал он, — это неправда. Ни один генерал не может использовать свое положение, чтобы выйти за пределы официального жалованья». Он поделился со мной некоторыми планами на будущее, отметив: «Пока я останусь в Сент-Луисе, но как только появится возможность встретиться с врагом, я сам поведу войска. Некоторые умеют воевать с помощью телеграфа, но вы же знаете, я таким талантом не обладаю».

Он пожал мне руку и уехал домой. Конечно, к себе домой. А через неделю страна была ошеломлена известием о его внезапной смерти. Он, который в течение сорока восьми лет мужественно переносил все тяготы кампаний и опасности сражений, казалось, счастливчик и любимец Фортуны, был внезапно сражен болезнью в собственном доме, в окружении родных и любимых им людей.

«Того, кого щадила Смерть,

Стрела покоя поразила»[148].

Почти полвека Самнер отдал армии Соединенных Штатов, но он неуклонно отказывался быть включенным в список пенсионеров. Придя на службу из гражданской жизни, он был свободен от профессиональных традиций и консерватизма. Сенатор Уэйд однажды спросил его: «Как долго вы учились в Военной академии?» Он ответил: «Я ни разу в жизни не переступал ее порога».

Порывистый и простоватый житель Огайо вскочил и горячо пожал его руку, воскликнув:

— Слава Богу, что в армии есть хотя бы один генерал, который никогда не учился в Вест-Пойнте!

Во время Канзасской войны, Самнер, тогда полковник, со своим драгунским полком находился на Территории. Такие же беспринципные, как и администрации Пирса и Бьюкенена, в своих усилиях узаконить рабство в Канзасе, ненавидящие — как и весь народ — любые войска — в основном «миссурийских головорезов» — они уважали Самнера. Они знали, что он справедливый человек, который сочувствует им и никогда сам по доброй воле не станет принуждать их.

С самого начала восстания рабовладельцев, его имя было одним из самых ярких в этой благородной, но несчастной армии, которая являлась образцом северной дисциплины и доблести, проявленной во многих кровавых битвах, но которая еще не одержала ни одной победы. Он всегда был в самой гуще боя. Он был настоящим солдатом. Он наслаждался битвой. Он чувствовал «восторг борьбы» и отдавался ему с мальчишеским энтузиазмом.

Постоянно идя впереди, он был воплощением безрассудства. Каждый раз его друзья удивлялись, что он выходил из битвы живым. Наконец, как и он, они начали верить, что он неуязвим. Пули поражали его шляпу, мундир, сапоги, седло, лошадь, а иногда и его лицо, но никогда он не был серьезно ранен. Его солдаты с большим удовольствием рассказывали, что во время Мексиканской войны, ударившая его в лоб пуля упала на землю, даже не поцарапав его, словно от головы буйвола. Благодаря этой истории он получил прозвище «Старый Буффало».

В Фэйр-Оукс его войска стояли под ливнем пуль, в то время как он скакал вперед и назад вдоль передовой линии, то есть там, где погибнуть было легче всего.