Тогда и Эйрис, облегченно вздохнув, принялась за еду. Божественно соблазнительные ароматы так и подбивали отдать обильную дань этим яствам, но у нее хватило ума понять, что отвыкшему от мяса желудку это не пойдет на пользу. Поэтому она поела всего понемногу. Окорок оказался просто замечательным, ломтики нежной и в меру жирной колбасы просто таяли во рту, вкуснейший сыр привел в восторг, а завершил трапезу кусок хлеба, – пшеничного, не ячменного! – намазанный маслом и медом.

Окончательно поняв, что жизнь на склоне лет улыбнулась ей, растроганная Эйрис возвела глаза к потолку и молитвенно сложила руки, чтобы возблагодарить богов-хранителей за их благодеяние:

– О бог-отец и бог-сын, осененные святым… ик!

Ее искренний порыв был прерван самой неблагозвучной и вульгарной отрыжкой. Эйрис страшно смутилась, инстинктивно втянув голову в плечи: неловко-то как, да еще при постороннем… Ох ты святые угодники, да что же с ней творится: даже не догадалась предложить поесть кучеру, сама уписывала за обе щеки, а славному парню, привезшему эти вкусности, – известную фигуру из трех пальцев!

– Ты это… может быть… – сгорая от стыда, забормотала она, делая рукой приглашающий жест: мол, кушай, не стесняйся.

Кучер яростно замотал головой, словно отгонял от себя искусителя-безбожника:

– Не извольте беспокоиться, госпожа Эйрис, мы с женой сытые: перед тем, как выезжать, поели! А пить что пожелаете? Вот здесь, в графинчике, вишневая наливка, ее госпожа баронесса очень уважает, а в бутылях – вино. Наше, домашнее, не привозное какое-нибудь, отменного вкуса! У его милости отличные виноградники, от прежнего хозяина усадьбы достались. Самые лучшие вина, ясное дело, идут на стол господину барону, но и нам перепадает, грех жаловаться…

– Давай-ка вишневой наливки! – решив довести праздник чревоугодия до конца, велела Эйрис. – А себе налей вина – вижу, ты его любишь: прямо глаза заблестели, как нахваливал!

* * *

При обычных условиях дорога верхом от ворот усадьбы до Дворцовой площади заняла бы около получаса. Если ехать тихой рысью, конечно, – пустив коня в галоп, можно было выгадать не меньше десяти минут.

Но в этот день Хольг и сопровождавшие его стражники потратили гораздо больше времени: едва миновав Восточные ворота, они буквально увязли в огромной толпе горожан, плотно облепивших графский кортеж с таким восторженным усердием и фанатичной решимостью, словно он был медовыми сотами, а они сами – пчелами. Хорошо вышколенный Гром, могучий гнедой жеребец Хольга, еле продвигаясь вперед крохотными семенящими шажками, недовольно храпел и дергал головой, искренне не понимая, почему обожаемый хозяин не подает команду встать на дыбы и замолотить копытами, разнося в кровавое месиво черепа этих истошно орущих и, скорее всего, опасных двуногих.

– Слава Хольгу! Хотим наместника Хольга! – всполошенно метался между стенами домов многоголосый вопль, от которого дребезжали окна.

Отцы сажали детей на плечи, чтобы они смогли увидеть этого необыкновенного человека, надежду Империи и баловня судьбы. Женщины, не обращая внимания на сбившиеся набок чепчики, оторванные оборки и застежки платьев, с истошным визгом протискивались поближе, чтобы прикоснуться к своему кумиру, будто к святому, исцеляющему болезни.

Затесавшиеся в толпу воры, громче всех крича: «Да здравствует Хольг!», ловко обчищали карманы восторженных ротозеев.

Граф, улыбаясь, кланялся народу – не слишком усердно, не опускаясь до панибратства, а со сдержанностью, подобающей столь высокой особе. Но его глаза при этом лучились такой искренней, неподдельной любовью, что у людей, которым довелось встретиться с ним взглядом, чуть не перехватывало дыхание от счастья.

А некоторые особо впечатлительные женщины даже падали в обморок, к великой радости тех же воров, которые подхватывали их под руки и выводили из давки на свежий воздух, по пути незаметно избавляя от денег и украшений…

Хольг продолжал улыбаться, попеременно кланяясь по сторонам.

Презренная, безмозглая чернь! Всегда готова падать ниц перед любым сладкоголосым обманщиком, сулящим золотые горы и рай на земле, божащимся, что сделает за нее всю работу – ей останется только вкушать плоды, палец о палец не ударив! И с такой же готовностью топчет того, кто призывает трезво смотреть на жизнь и не верить в сказки…

Но, пока гладкий золотой ободок не прикоснется к челу, надо улыбаться и кланяться. Делать вид, будто их дурно пахнущие рты, распяленные в истошном вопле, приятны ему, что истеричные бабы, тянущие к нему свои похотливые ручонки, приводят его в восторг.

Ради великой цели не только можно, но и должно притворяться и обманывать – так внушал ему отец…

* * *

Примерно в это же время из ворот графской усадьбы выехали еще два всадника – пожилой обрюзгший человек с глубоко запавшими глазами, в котором трудно было опознать бывшего молодцеватого сотника Монка, и сопровождавший его стражник – незадачливый воздыхатель злосчастной кухарки. Они повернули в сторону, противоположную Кольруду, и сразу же пришпорили лошадей, пустив их в галоп.

Медлить было нельзя: граф четко указал, что желает получить ответ на интересующий его вопрос как можно скорее.

* * *

Гостиница «Ласточка», расположенная неподалеку от дворца Правителей, была весьма примечательным заведением. Прежде всего потому, что ее владелец имел патент торговца первой гильдии, дающий ему право принимать, наряду с прочими клиентами, даже высшее дворянство, включая членов Тайного Совета, – так гласил один из законов покойного Правителя Норманна. Во-вторых, сам хозяин гостиницы, по имени Кайенн, могучий и кряжистый, словно вековой дуб, являлся не менее примечательной личностью. Он был известен не только Кольруду, но и всей Империи тем, что никогда не платил дани Второму Семейству, негласно властвовавшему в этой части столицы. Равно как и никакому другому Семейству. И не только остался жив, но и не понес ни малейшего ущерба – ни телесного, ни имущественного. Мало того – единственная дочка Кайенна, отцовская слабость и утеха, не поплатилась за столь немыслимую дерзость папаши ни пальчиком, ни ушком, ни тем, что порядочные девушки должны отдавать только после бракосочетания.

Правила, освященные кодексом воровской чести, были просты и понятны: человеку, которого намеревались обложить данью, сначала наносили предупреждающий визит, а потом, в зависимости от его результата, – уточняющий. Абсолютное большинство торговцев, содержателей трактиров, цирюлен и аптек, хозяев мастерских, пекарен и постоялых дворов безропотно соглашались с объявленными условиями уже при первой встрече с посланцами главарей шаек и во время второго визита выкладывали (кто с трусливо-заискивающей улыбочкой, кто с угрюмым молчанием, а кто и с руганью) оговоренную сумму. Тот же, кто проявлял упорство и огорчал непониманием, все равно расставался с монетами, получая