Главное сейчас для меня, как для коммуниста Московской организации, — это, конечно, что же все-таки сделать, какое решение принять, чтобы меньше было ущерба для Московской организации. Конечно, ущерб он есть, и ущерб нанесен, и трудно будет новому первому секретарю городского комитета партии, бюро и городскому комитету партии сделать так, чтобы вот эту рану, которая нанесена, этот ущерб, который нанесен, и не только Московской организации, чтобы залечить ее делом как можно быстрее.

Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву. Сработали другие обстоятельства, но нет, я успел полюбить Москву, и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить.

Мне было сегодня особенно тяжело слушать тех товарищей по партии, с которыми я работал два года, очень конкретную критику, и я бы сказал, что ничего опровергнуть из этого не могу.

И не потому, что надо бить себя в грудь, поскольку вы понимаете, что я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро и, конечно, я очень виновен лично перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире.

И я, как коммунист, уверен, что Московская организация едина с Центральным Комитетом партии, и она очень уверенно шла и пойдет за Центральным Комитетом партии»[223].

Вы можете поверить, что вышеприведенная речь Ельцина — есть беспомощное бормотание зомбированного человека, уж слишком складно, грамотно и последовательно он обобщил основные моменты в выступлениях участников пленума? Нет, это не доклад трибуна, каждое слово которого ловит народ, это скорее последнее слово подсудимого, молящего о пощаде.

Тогда, как все это можно объяснить? Да все очень просто: «С покаянной речью выступал один Ельцин, которого народ практически не знает. Это Ельцин-функционер, расчетливый и циничный аппаратчик, выпрашивающий себе подачку в виде какой-нибудь должности.

А слухи о врачах-вредителях распускал уже совсем другой Ельцин: герой и фрондер, бесстрашный оппозиционер. Ему ведь надо было как-то объяснить собственное поведение, совершенно не вписывающееся в рамки вылепленного им образа. Ради этого уместно абсолютно все, любые, даже самые бредовые версии.

Подобное совершенно в стиле Бориса Николаевича. Одним махом он любит убивать сразу двух (или трех: сколько получится) зайцев. И промашку свою оправдать. И популярности прибавить, ибо история с врачами — отравителями — лежит прямо-таки в русле его личного PR. Наряду с таинственными злодеями, скинувшими Ельцина с моста, хулиганами в штатском, чуть не зарезавшими его на улице и телевизионными вредителями, пустившими выступление нашего героя в Америке с другой скоростью, отчего выглядел он пьяным идиотиком. (Окружение Ельцина называло это «эффектом Буратино».)

И неважно, что истина рано или поздно вылезет наружу и вскроется тогда, что никто не сбрасывал его с моста, и не резал ножами, а под камеру угодил он, действительно, в невменяемом состоянии. Когда это еще будет! В политике же — главное не завтрашний день, а сегодняшний…

О чем-то подобном — другими, понятно, словами — упоминал и его многолетний помощник, покойный ныне Лев Суханов:

«В нем как будто еще жили два Ельцина: один — партийный руководитель, привыкший к власти и почестям и теряющийся, когда все это отнимают. И второй Ельцин — бунтарь, отвергающий, вернее, только начинающий отвергать правила игры, навязанные системой».

Медицинский диагноз.

«Раздвоение личности — психическое заболевание, болезненная расщепленность личности на две фазы, сменяющие друг друга в характере, поведении личности и не связанные между собой».

Уже через год, в ноябре 1988 года, отвечая на вопросы слушателей Высшей комсомольской школы, Ельцин так примется объяснять свое поведение.

«Врачи накачали меня лекарствами. Что в меня вливали? Разве я допустил бы ложь и клевету? Меня бы никто не сдержал! Я ринулся бы в драку, но такого бы наговорил! Говорю врачам: «Вы нарушили клятву Гиппократа!» А они мне: «У нас свой Гиппократ!»

И впечатлительные комсомольцы только что не плачут от жалости к жертве врачебного террора.

«Не слишком ли тяжело было потрясение?» — проникновенно вопрошают они. А Ельцин с обычной скромностью им в ответ:

«Нет. А как же декабристы, революционеры? Я считал, что должно быть самопожертвование, тогда перестройка получит толчок»[224].

Однако своим покаянным выступлением Ельцин добился главного — ему гарантировано сравнительно комфортное будущее, о чем они уже заранее договорились с Горбачевым. Короче говоря, это был очередной акт мелодрамы, являющийся продолжением заключенного между ними договора. И надо отдать им обоим должное, операция прикрытия исторического заговора удалась на славу. Свидетельствует А. Коржаков:

«Пленум сильно изменил состояние здоровья и духа Бориса Николаевича» — теперь-то нам, да и самому А. Коржакову ясно, что Ельцин артистически симулировал «заболевание» своего тела и души. — «Он был подавлен, все время лежал в постели, если кто-то навещал его, то пожимал протянутую руку двумя холодными пальцами.

Ельцин ждал звонка Горбачева. И Горбачев наконец-то позвонил. Я сам тогда принес телефонный аппарат в постель к шефу и вышел. Из-за двери слышал, как Ельцин поддерживал разговор совершенно убитым голосом.

Горбачев предложил ему должность заместителя председателя Госстроя в ранге министра СССР. Борис Николаевич без долгих раздумий согласился»[225].

На самом деле, как мы уже отмечали выше, особого повода для депрессии у Ельцина не имелось:

«В своих мемуарах он благоразумно умалчивает, что еще до приснопамятного горкомовского пленума, у них состоялся телефонный разговор с Горбачевым, в котором Ельцин выторговал себе министерский портфель. Точнее, о самой телефонной беседе он упоминает, но исключительно как о примере бессердечности и жестокости. Еле живого человека стащили, дескать, с постели и привезли на Голгофу.

«Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было — рабочего, руководителя — увезти больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно… Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступить так — бесчеловечно, безнравственно…» Безнравственный Горбачев, однако, воспроизводит события иначе: «Ельцин старался выиграть время, лихорадочно искал какие — то запасные варианты поведения. Потом, когда мы стали обсуждать возможность его работы в Госстрое в ранге министра, беседа приняла деловой характер.