— Я… я…

— Ты жестоко обидел Наргис. С того вечера она слегла.

— Я хотел… хотел испытать ее, — выдавил наконец Дадоджон и схватился за голову. — Дурак я, подлец, идиот! Это я убил ее, я!..

Бобо Амон вскинул на него глаза и, вдруг хлопнув себя по лбу, простонал:

— О боже, мы оба убили ее… Мы виноваты, мы оба! — вскричал он, — несчастье!..

25

По широкой и ровной дороге, проложенной между садами и виноградниками, мчалась грузовая машина-пятитонка. Рядом с Туйчи, сгорбившись, сидел Дадоджон. Его глаза опухли и покраснели, лицо осунулось и пожелтело, на нем застыла печаль. Туйчи тоже молчал. Ой знал, что сейчас не место разговорам.

Когда он сдавал Мулло Хокироху мешки с зерном, тот, увидев в кузове чемодан, спросил, где Дадоджон. Узнав, что он на кладбище, сдвинул брови, наморщил лоб и покачал головой. Настроение у Мулло, и без того плохое, испортилось вконец. Он выговорил Туйчи за опоздание, не отпустил его на обед, подгонял при погрузке продуктов для чабанов. Едва Туйчи вынес последний мешок с картошкой, Мулло Хокирох закрыл амбар, велел завезти чемодан Дадоджона к нему домой и припустил в противоположную сторону.

Но Туйчи не отвез чемодан. Он вдруг вспомнил, как разъярился Бобо Амон, увидев Мулло Хокироха на похоронах дочери, как рассвирепел, услышав, что Дадоджон остался на могиле Наргис. В голове промелькнуло: «Может убить!..» И Туйчи погнал машину на кладбище, сердце его бешено стучало.

— Ффу, — выдохнул он облегченно и утер рукавом взмокший лоб, увидев, что Бобо Амон и Дадоджон сидят рядышком с опущенными головами.

Туйчи постоял немного в стороне, потом подошел к ним и предложил подвезти до кишлака. Бобо Амон отрицательно качнул головой, а Дадоджон словно бы не слышал. Туйчи уперся глазами в землю, разглядывая свои стоптанные порыжевшие башмаки, и, помолчав, произнес:

— Тогда я пойду. Мне в Дашти Юрмон ехать. К дядюшке Чорибою…

— Куда? — встрепенулся Дадоджон.

— На пастбище. К чабанам.

Дадоджон как-то странно посмотрел на него, что-то пробормотал себе под нос и, когда Туйчи зашагал к машине, вдруг вскочил, нагнал его и сказал:

— Я с тобой!..

И вот они едут мимо садов и виноградников, едут и безмолвствуют. Туйчи ни слова не сказал про Мулло Хокироха, не спросил, почему Дадоджон не захотел появиться в кишлаке, почему он отправился в степь к чабанам, останется с ними или вернется, а если останется, что будет делать. Как говорится,

Молчаливый, сидящий в углу, прикусивши язык,

Лучше тех, кто язык за зубами держать не привык.

Если бы Дадоджон мог о чем-то думать, он, несомненно, возблагодарил бы в душе Туйчи за то, что тот не лезет с расспросами.

Но Дадоджон ничего не замечал. Его терзали чувство вины и ненависть к себе. Из-за него жизнь Наргис оказалась столь же короткой, как у цветка наргис, который расцветает ранней весной и, хрупкий и нежный, не выдерживая холода, тут же увядает. Наргис вынесла тяготы разлуки, она ждала Дадоджона, мечтала, что он вернется героем, приедет сильным и смелым и вместе с ним придет радость и счастье, наступит сладкая жизнь. Но пришла смерть, пришла с ним, Дадоджоном, в его обличье… Да, в его! Если бы он не приехал, она жила и жила бы. Он стал убийцей Наргис, он и его старший брат Мулло Хокирох убили Наргис!..

Если бы там, на кладбище, Бобо Амон размозжил ему голову, это было бы справедливо, ибо только смертью можно искупить смерть. Дадоджон с радостью распростился бы с жизнью у могилы любимой. Без Наргис ему жизнь не мила. Он противен сам себе, ничтожный и жалкий трус, глупец, попавший в капкан ака Мулло и этой — будь она проклята! — Марджоны-Шаддоды. Всех обвел ака Мулло, всех! Наргис убило его коварство, отравил яд обмана и лжи. Воронье извело ее, воронье живучее, как сказал муаллим Салохиддинов. Ака Мулло из той же стаи…

Ах, Бобо Амон, Бобо Амон! Почему он был слепым? Почему не дал встретиться с Наргис, гнал в шею, как паршивую собаку, не верил ему, Дадоджону, и поверил брехне его брата? Боже, как глупо! Как мерзко! Бежать отсюда, бежать!..

Теперь Дадоджону никто не нужен. Он ничего не желает. Не хочет видеть ака Мулло, к черту его! Кишлак без Наргис — зиндан — темница, тюрьма, — к черту кишлак! Хорошо, что Туйчи едет в степь к чабанам и баранам. Дадоджон будет кочевать с ними. С баранами лучше, чем с людьми, бараны бесхитростны и безвредны.

— К какому чабану мы едем? — поднял Дадоджон голову.

— К дядюшке Чорибою, — ответил Туйчи. — Вы знаете его?

— Дядюшку Чорибоя? — произнес Дадоджон, чуть помедлив. — Знаю. А что?

— Ничего, — пожал плечами Туйчи. — Говорю, что мы едем к нему.

— Хорошо…

Кто не знает Чорибоя в этом краю! Знатный животновод, он возглавлял ферму мелкого рогатого скота чуть ли не со дня организации колхоза и только недавно перешел в старшие чабаны. Круглый год он пропадает на пастбищах, перевез в Дашти Юрмон всю семью, в кишлаке бывает редко. Его старший сын уходил на войну с первым призывом: говорят, вернулся…

— Дядюшка Чорибой в прошлый раз давал мне квитанцию, чтобы забрал на почте его радиоприемник, — сказал Туйчи, нарушив молчание. — «Шесть эн-один» называется.

— На что им в степи радиоприемник? Там же нет электричества.

— У дядюшки Чорибоя есть. Он по вечерам пускает движок…

— Хорошо, — и Дадоджон снова умолк.

Дорога постепенно сужалась, и вскоре долина осталась позади, машина запетляла между холмами и пригорками, поползла по крутому подъему вдоль зигзагообразного обрыва. На такой дороге водителю приходится удесятерять внимание, ехать с большой осторожностью. Туйчи крепче сжал баранку и стиснул зубы, на лбу заблестели капельки пота.

На перевале по-осеннему сумрачно и сыро, наплывают грязные, рваные тучи, кажется, что все вокруг утопает в безысходной грусти. Вокруг нет ни деревца, ни травинки. Все прекрасное, способное радовать сердце, осталось позади. «Совсем как в моей жизни», — подумал, вздохнув, Дадоджон.

Туйчи искоса глянул на него и сказал:

— Сейчас будет кишлак Чортеппа, а за ним пойдет степь.

Машина миновала еще один поворот, и сразу же показался кишлак Чортеппа, расположенный в котловине между четырьмя холмами. Это был относительно большой кишлак с чайханой, столовой и магазином, с желтеющими тополями у обочины, залитый ярким теплым солнцем. Его считали воротами Дашти Юрмона — беспредельно просторной степи. Зимой эта степь — поистине райский край для овцеводов. Земля здесь плодородная, весной и осенью вырастают обильные травы. Высокие