езде он не знал себе равных. Глядя, как он управляется с животными, можно было подумать, что он знает язык коней и овец и умеет разговаривать с ними. Его гнедого знали не только в этой степи, легенды о нем передавали друг другу чабаны всей области. Коня оценивали во много тысяч рублей, однако и дядюшка Чорибой и Камчин отвечали, что не продадут и за миллион. Звали его Рахш, то есть так же, как и коня легендарного богатыря Рустама. Если спросить Камчина, откуда он взял эту кличку, он так и ответит: «Из «Шах-наме» Фирдоуси», ибо не только он, а все семейство дядюшки Чорибоя знакомо с этим бессмертным творением гениального поэта. Прозаическое переложение поэмы было издано до революции на турецком языке, близком, как известно, узбекскому. Дядюшка Чорибой был для своего времени образованным человеком, он знал арабскую графику, читал и писал. Чтение вслух являлось его любимым увлечением.

…Вслед за детишками к машине Туйчи подошли сыновья и невестки старика. Туйчи привез им муку, рис, картофель и овощи, растительное масло, сахар и чай — полную декадную норму продуктов. Поэтому его появление вызвало восторг.

— Принимайте и гостя, — сказал он, поздоровавшись с Шамси и Камчином и кивнув их женам. — Знакомьтесь, это Дадоджон, брат Мулло Хокироха, недавно из армии.

— Да знаем его, знаем, — рассмеялся Шамси, обнимая Дадоджона.

— Прошу, добро пожаловать! — пригласил Камчин.

Сам дядюшка Чорибой сидел в комнате, за столиком сандала[41] и играл с самым маленьким внуком. Увидев Дадоджона, он молодцевато вскочил, крепко обнял его и, сказав «добро пожаловать», усадил рядом с собой. Столь же сердечно приветствовала Дадоджона и тетушка Рухсора, которая вошла вслед за сыновьями. Старики знали его чуть ли не с колыбели и радовались, что увидели живым-невредимым после стольких страшных лет.

Все расселись вокруг сандала и, коснувшись ладонями щек и подбородка, в один голос произнесли традиционное «аминь».

— Зима еще не пришла, а мы уже разжигаем сандал, — сказала тетушка Рухсора. — Все из-за вашего дяди, — кивнула она на мужа, — у ник ноги болят, а лучшего лекарства, чем тепло, для ног не найти, потому и разжигаем.

— Будто тебе самой не нравится сандал. Вечерами ведь залазишь в него чуть не по пояс, — засмеялся дядюшка Чорибой. — Жар сандала снимает любую хворь и усталость. Выбрал жизнь в открытой степи, должен знать, как можно прожить. Ты, Дадоджон, очень хорошо сделал, что приехал к нам, спасибо тебе, порадовал нас, озарил наш дом ярким светом. Будешь говорить с Рухсорой по-таджикски, и мы насладимся сладкими звуками таджикского языка. А то привыкли говорить только по-узбекски.

— Узбекский язык тоже красивый и звучный, — сказал Дадоджон. — Не зря, наверное, тетушка Рухсора почти забыла свой родной язык и говорит с вами по-узбекски.

— Верно, верно, привыкла к узбекскому, — согласилась тетушка Рухсора. — Отец моих детей обращается ко мне по-таджикски, а я отвечаю по-узбекски. Наши сыновья и внучата знают два языка.

В комнате сгустились сумерки, все стало расплываться в мутной синеве, и дядюшка Чорибой, обращаясь к старшему сыну, сказал:

— Давай, Шамси, покажи свое уменье нашему гостю.

— Хорошо, отец, я сейчас запущу, — ответил Шамси по-таджикски и вышел из комнаты.

— Ну сынок, рассказывай, как жизнь, как дела, чем занимаешься? — вновь обратился дядюшка Чорибой к Дадоджону.

— Отдохнуть хочу у вас, а заодно на чабана выучиться, — сказал Дадоджон, улыбнувшись, но голос его прозвучал отнюдь не весело, и это не ускользнуло от стариков: они удивленно посмотрели на него.

Но в этот момент зажглись яркие электрические лампочки — и дядюшка Чорибой не приминул похвалиться этим чудом, а потом невестки расстелили скатерть, подали чай, затем шурпу — густо заправленный картофелем и овощами жирный, острый суп — и на второе жаренную кусками баранину.

— А бутылок с горячительным у нас нет, — усмехнулся дядюшка Чорибой. — Как называют в городе эту дурно пахнущую, тошнотворную воду, что туманит мозги? Водкой? Вместо нее мы пьем чай, кумыс, молоко, они освежают мозги и укрепляют тело и дух.

— Я тоже не люблю водку, — сказал Дадоджон.

— Молодец! Папиросы тоже не куришь?.. Совсем молодец! У нас табака и днем с огнем не найдешь. Зато ешь сколько хочешь мяса и пей молоко, дыши свежим воздухом и наслаждайся тишиной и покоем. Отдыхай у нас, пока не надоест, набирайся сил и здоровья! — засмеялся старик.

— Спасибо, дядюшка, большое спасибо! — с чувством произнес растроганный Дадоджон. — Для того я и приехал, чтобы отдохнуть и насладиться общением с вами, послушать ваши мудрые советы и наставления и… кое в чем разобраться, подумать, как жить дальше.

Голос выдавал его состояние, и старики, услышав последние слова, вновь удивились. Но Дадоджон умолк, а расспрашивать не принято, и после короткого молчания дядюшка Чорибой сказал:

— Только одно заставим тебя делать: вечерами, когда будем свободны от дел и соберемся вокруг сандала, ты станешь читать нам книгу «Четыре дервиша».

— С удовольствием, — сказал Дадоджон. — Я и сам люблю почитать. Но это, как вы сами сказали, в свободное от дел время. Я не собираюсь отлеживать бока, я тоже хочу работать. Прошу вас, поставьте помощником к кому-нибудь из ваших сыновей или к любому чабану, я справлюсь, честное слово, справлюсь!..

— Прикрепить-то, конечно, можно, — озабоченно произнес дядюшка Чорибой, — да впереди зима, а зимой чабану не легко. Всякое бывает: дождь, снег, бураны, сильный ветер, волки… э-э-э… всего и не скажешь…

— И не надо говорить, — сказала тетушка Рухсора. — Пусть Дадоджон сперва как следует отдохнет, пообвыкнет, приспособится к нашей жизни, а летом, если захочет, и чабанить научится, может, когда-нибудь и пригодится. Не зря же говорят: «Джигиту и сорока профессий мало». Прикрепите к отаре Шамси или Камчина…

— К моей, моей! — сверкнул белозубой улыбкой Камчин. — У меня Рахш, с ним не устанете и не заблудитесь, он домчит вас до дома. А знаете, какая отара? Каракульская! Как начнется окот, одно загляденье!

Дядюшка Чорибой улыбнулся.

— Для Камчина весь белый свет красив из-за каракульских овец, — сказал он. — Особенно если появится сур…

— О, если овца окотится суром, ночью издали видно — ягненок светится в темноте, как золото! — восторженно произнес Камчин. — Вот чудо так чудо! Приемщик говорит: «Ага, сур» — и записывает: «Каракуль коричневого цвета со светло-золотистыми концами волоса», — а мне хочется крикнуть: «Ничего ты не понимаешь в цвете!» Потому что сур переливается тысячами оттенков и коричневого, и красного, и золотистого. Хотите — верьте, хотите — нет, а я за несколько дней знаю, какая овца принесет сур.

— Брюхо, что ли, светится? — засмеялся дядюшка Чорибой.

— Нет, секрета не выдам. Но я точно