– Да.

Ответ мгновенен, слово удар плети, и он отсекает что-то жизненно важное.

Мои глаза закрываются, и сердце делает то же самое. Короткое слово иглой прокалывает пузырь неуверенности.

Я вскидываю подбородок и смотрю, как расширяются зрачки Рордина, когда в моих проявляется сталь.

– Что ж. Считай, что от обещания я тебя официально освобождаю.

Направляюсь к кровати, но меня ловят за запястье, останавливая, заставляя развернуться.

– Лей…

– Убери руку.

Рордин с резким шипением разжимает пальцы, а потом сразу же хватает мое второе запястье и дергает – притягивает меня так близко, что я чувствую, как клокочет гнев в его вздымающейся груди. Он наклоняет голову, и его лицо оказывается прямо напротив моего, обдает меня ледяным дыханием.

– Ты от меня никогда не избавишься. Пусть у тебя нет тени, но ты навеки прикована к моей. Думаешь, эта штучка имеет вес? – взмахивает Рордин моей рукой, той, что скована куплой Кайнона, и у него вырывается злобный смешок. – Можешь сбежать, привязать себя к своему хорошенькому верховному владыке, но я отыщу тебя в любом уголке континента. Не потому, что хочу этого, а потому, что я, чтоб тебя, иначе не могу.

Он отталкивает мою руку с такой силой, что я отшатываюсь на три шага. Рордин сокращает это расстояние между нами, и я натыкаюсь спиной на столбик кровати.

Я судорожно втягиваю воздух, когда Рордин придвигается так близко, что давит на меня всеми острыми углами, всеми буграми мышц. Его колено раздвигает мои ноги, бедро упирается в самое интимное…

Обнаженную, беззащитную часть моего тела, что вдруг вспыхивает огнем и ноющей болью.

Мне должно быть страшно, ведь меня пригвоздил к месту мужчина вдвое больше меня, с остекленевшими в ярости глазами.

Мне не страшно.

Я в ловушке между стремлением расцарапать ему лицо и желанием, чтобы он приподнял бедро чуть выше, надавил чуть сильнее на горячее, набухшее местечко у меня между ног.

Метнув взгляд в сторону, Рордин усмехается и хватает с края кровати «Цыганку и Короля ночи».

– Хочешь сказочку? – выплевывает он, размахивая книгой у меня перед носом. – Я – твоя сраная сказочка. Я прикован к твоей душе, Орлейт, и поверь мне, «жили они долго и счастливо» не бывает. Не для меня и уж точно не для тебя.

Рордин бросает книгу на кровать и отступает на шаг, оставляя меня хватать ртом воздух и цепляться за столбик.

Мой мир дал крен. Я не узнаю саму себя, и я понятия не имею, кто этот мужчина, который стоит напротив и смотрит на меня так, будто презирает. Искренне презирает.

И сейчас чувство взаимно.

Меня бесит, что все эти годы он мне лгал, причинял непростительную боль. И меня бесит, что даже сейчас, после всего, что он сотворил, мое тело все равно горит и непристойно жаждет, пульсирует от гребаного желания, чтобы он в меня вошел.

Я сбита с толку, разбита вдребезги – и сыта по горло.

По самое, чтоб его, горло.

– Пошел вон, – бормочу я едва слышно.

Хрупкие, надтреснутые слова, и в глазах Рордина что-то ломается. Даже линия крепких плеч делается мягче, когда он тяжело вздыхает и массирует переносицу.

– Мила…

– Пошел! Вон! – гаркаю я, и мои слова больше не болезненны.

Они громкие и неуклюжие – камни, брошенные, чтобы покалечить.

Глаза Рордина вновь становятся жесткими, он отдаляется. Кажется, будто он отпустил мне пощечину, но я нахожу в ней удовольствие.

Рордин кивает, засовывает руки в карманы и отступает, не сводя с меня пристального взгляда.

– Как пожелаешь.

Он поднимает с пола выбитую дверь, прислоняет ее к стене.

Я мрачно взираю на его мощный силуэт, жду, когда он переступит порог, оставит меня сходить с ума в одиночестве.

Рордин смотрит на меня через плечо.

– Кулон. Надень его.

Это приказ, но во взгляде Рордина мелькает слабость, и она пронзила бы мое любознательное сердце, если бы я ей позволила.

Но нет.

Я заливаю ее целой бадьей горечи.

– Ты не попросил вежливо.

Глаза Рордина темнеют, верхняя губа вздергивается.

– Я не стану умолять тебя защитить саму себя, Милайе. Надень сраный кулон. Сейчас же.

Его голос звучит более хрипло – более весомо, почти по-звериному. Но я выдерживаю его взгляд, отказываюсь моргать или дать слабину, гадая, как ему нравится, когда платят той же монетой.

Он хочет, чтобы я пряталась, защищалась. А я хочу знать почему. Но он никогда мне ничего не рассказывает.

Я тоже не стану молить. Швырять последние капли гордости к ногам того, кто девятнадцать проклятых лет держал меня в неведении. И я не надену кулон, пока он стоит и смотрит. Может, прежняя Орлейт уже бы послушалась, но той девушки уже нет.

Его гребаными стараниями.

– Уходи.

Клянусь, я слышу, как хрустят костяшки его пальцев.

Рордин издает низкое рычание, трясет головой, резко, неистово, а потом выходит из комнаты, оставляя за собой всепоглощающую пустоту, от которой сжимаются легкие.

Я без сил оседаю на пол, роняю лицо в дрожащие ладони.

Я жила во лжи.

Неудивительно, что мне казалось, будто собственная кожа слишком туго обтягивает выступающие кости – будто мои цвета не отзываются в душе. Как они могли, когда я была заперта в чужой оболочке?

Рордин видел, как мне тяжело, – и держал в этой колючей коже.

Запустив пальцы в волосы, я смотрю через всю комнату на цепочку, камень и ракушку, забытые на полу.

Ни нормального объяснения, ни капельки раскаяния.

Заставляю себя встать, на нетвердых ногах иду к туалетному столику и по пути забираю кулон. Скомканную наволочку так и оставляю валяться рядом.

Все это время я тряслась над камнем, будто само сердце Рордина было у меня на шее, но он был всего лишь красивой уловкой, чтобы сковать меня.

Сжимаю цепочку в кулаке, украдкой взглянув на женщину в зеркале…

Она – произведение искусства, самая изысканная роза, обретшая форму, жизнь и трепет сердцебиения. Она – солнце, почва и свет, что омывает мир в прекрасный день.

Она сломлена, одинока и прячется от прошлого.

Но трудно продолжать прятаться, когда я смотрю на открывшуюся истину.

Разрез глаз…

Линия подбородка…

Россыпь веснушек…

Я похожа на него. На маленького мальчика, которого рисовала слишком много раз, чтобы сосчитать. Того, кто живет в моих кошмарах.

Только в моих кошмарах.

Широко распахнутые глаза, что глядят в никуда.

Я закрываю глаза, не желая смотреть на то, что потеряла, и по щекам скатываются две слезинки.

Я выжила. А он – нет. И что-то глубоко-глубоко внутри сквозь темноту кричит, что все должно