Из горла вырывается всхлип, шелковистая, облегающая ткань вдруг начинает душить.

Наряд тоже был своего рода маской… и глубоко-глубоко, в постыдном уголке своего сознания, я надеялась, что Рордин ее разглядит.

Снимет с меня.

Что он бросит единственный взгляд и поймет, что такое это платье на самом деле. Красивый жгут, который удерживает меня, когда я разваливаюсь изнутри.

Но он не понял, платье сработало слишком хорошо.

Слишком, мать его, хорошо.

Снять. Его нужно снять.

Борюсь с застежками за шеей, но пальцы дрожат, а разочарование выплескивается рваными рыданиями, которые выдают все, что творится внутри.

Стон сотрясает воздух, руки взлетают к лифу платья, сжимают ткань. Я срываю его с себя и ахаю, когда он легко лопается, обнажает грудь.

Дергаю еще раз, наслаждаясь треском швов, желая, чтобы мои ладони и гнев принадлежали кому-то другому.

Кому-то холодному, жестокому и…

Не моему.

Он не мой.

Я вымещаю ярость, замешательство, печаль на шедевре, который даже не хотела, и платье стонет, пока я заставляю его постепенно меня отпускать.

То, чего я хочу, то, что мне нужно, и то, что правильно, – это три совершенно разные вещи…

С губ срывается хрип, и к ногам падает последний лоскут, полосы ткани растекаются по полу, словно лужа крови. Изнывая, тяжело дыша, я стою на ступенях. И ничто меня не согревает, кроме ревущего пламени ненависти к себе, ненависти к нему и того сухого хвороста противостояния между нами, который наконец вспыхнул.

Я замираю, охваченная неуверенностью, и смотрю на груду клочьев. Пусть я и привела себя к этому моменту сама, водоворот событий завертел меня, лишив направления.

И теперь у моего пребывания в этом месте выходит срок. Сеть распадется, и здесь, в моем тщательно выстроенном безопасном мирке, мне больше не будут рады, ведь я обещана другому мужчине.

Верховному владыке другой территории.

Надев сегодня это платье, я разрушила стены, на которые привыкла полагаться.

Мне плохо.

Хватаюсь за ржавую ручку, широко распахиваю дверь, и меня встречает моя комната, в точности такая же, какой я ее оставила. Ничего не изменилось.

Кроме меня.

Найдя в себе стальной стержень, я бросаюсь к хрустальному кубку и хватаю его за ножку. А потом переношу на свой стол, кладу боком и принимаюсь бить по нему еще не раскрашенным камнем.

Откалывать маленькие острые кусочки хрусталя.

Поворот – хрясь. Поворот – хрясь. Поворот – хрясь.

Пока каждый сантиметр ободка не превращается в способные порезать грани. Я каждую гребаную ночь причиняю себе боль ради мужчины – действие, которое утратило всякий смысл, – теперь пора и ему пролить ради меня кровь.

Оставив осколки на столе, я подношу к лепестку свечного пламени свою иглу.

Кончик становится красным, но я продолжаю ее держать, пока тепло не доходит до самых пальцев, не обжигает плоть, как раскаленное тавро. Я закрываю глаза и терплю, терплю… пока слезы не текут по щекам в равной степени и от разбитого сердца, и от боли.

Позволь гневу победить, Орлейт. Позволь гневу победить.

– Пошел. В задницу!

Когда я наконец отдергиваю иглу, большой и указательный пальцы пульсируют от вспышек жгучей боли, в нос бьет запах опаленной плоти, вытягивая на поверхность воспоминания.

Темные. Мучительные, которые я гоню прочь.

Я сверлю иглу взглядом…

Когда я отдаю Рордину кровь, мое ненасытное любопытство почему-то не становится камнем преткновения. Да, я отчаянно желаю знать, зачем она ему, но сам факт его нужды заставляет меня ночь за ночью прокалывать палец годами.

Вокруг этого действа я выстроила всю жизнь. Цеплялась за него всем своим существом.

Жаждала его. Питалась им. Полагалась на него. Убеждала себя, что между нами происходит нечто особенное…

Но Рордин растоптал мои надежды в прах, как только застегнул куплу на запястье Зали.

Я вонзаю иглу в кончик мизинца, почти до кости, и шиплю, но эта боль ничто по сравнению с той, что раздирает мне сердце.

На коже набухает капелька крови, и я роняю ее в пустой кубок, жалея, что не могу так же легко сцедить чувства. Проделать дыру и дать чистому гневу, печали, горю сочиться наружу, пока от Рордина внутри меня ничего не останется.

Но он все еще там, глубоко засел в сердце. Заставляет нутро скручиваться, сжиматься и…

Я опять колю себя иглой, теперь в большой палец, засаживаю ее глубже, чем когда-либо. Кровь тут же льется наружу, но тяжесть в сердце никуда не уходит.

Поэтому я втыкаю иглу снова, и снова, и снова, пока все десять дрожащих пальцев не добавили свою каплю в небольшую алую лужицу чистой меня.

Я ненавижу этот цвет – цвет секретов. Цвет моего прошлого, настоящего, но не будущего.

Но я также люблю его.

В густой лужице крови я почти вижу отражение Рордина – того, как он смотрел на меня с края обсидиановой площадки.

В его глазах читалось, что я его предала. И если выбраться из-под осколков разбитых надежд, которые я подпитывала, убеждая себя, что между нами нечто много большее, я начинаю понимать…

На протяжении девятнадцати лет я жила здесь, в башне, и не знала опасности. Меня кормили, одевали, обучали. Тренировали, позволяли свободно бродить по замку, который принадлежит тому, кто превыше всего ценит личное пространство.

Ничто не причиняло мне вреда. Никто не заставлял выходить за рамки привычного.

Да, Рордин сделал мне больно первым, но я отплатила той же монетой, и не только во имя общего блага. Частичку моих действий подпитывала месть, бурлящее желание ранить Рордина так же сильно, как он меня.

Все это… то, что происходит между нами, превращает меня в чудовище.

Вернувшись к лестнице, я сгребаю часть лоскутов, а остатки бросаю за закрытой дверью. Опустившись на колени, я открываю Шкаф.

В этом цвете ты действительно выглядишь потрясающе…

Лицо искажает гримаса.

Заталкиваю платье в нишу, ставлю посреди рваной ткани изуродованный кубок и захлопываю дверцу.

Развернувшись, сползаю спиной по жесткой поверхности, обхватываю колени руками, будто это поможет не развалиться на куски.

Частичка меня надеется, что Рордин бросится сюда, наверх. Каким-то образом почует, что я приготовила ему роскошное, чистое угощение, и сразу же примчится.

В остальном я верю, что он накажет меня ожиданием.

Утекают минуты, и бурлящий внутри омут чувств заставляет отсчитывать в них каждую секунду.

Придет ли Рордин вообще?

Мысль о том, что крошечная лужица в кубке останется нежеланна, не испита… причиняет боль. Мысль о том, что я больше никогда не дам ему вкусить меня, ранит.

Несмотря ни на что, в душе я наслаждаюсь тем, что