Окна гостиницы выходили на берег моря. Выключили кондиционер и распахнули настежь окно. Ворвался весело и рьяно свежий ветер, пахнувший соленым морем и солнцем.

Решили отдохнуть с дороги, а уж потом… Гаяне, строго сдвинув брови, сказала, что в первую очередь надо посетить базар (!), далее – старый город, а уж потом все остальное.

Елена листала путеводитель.

– Базар, Гаечка? – разочарованно удивилась она. – Ну есть же музеи, парки, памятники, наконец!

За Гаяне вступилась Ольга:

– Мам, ну ты же не знаешь, что такое восточный базар! Это тоже своего рода зрелище: и музей, и парк, и памятник – три в одном.

Елена вздохнула и согласилась.

Вызвали машину. Гаяне уселась рядом с водителем.

– На центральный, – коротко сказала она, но шоферу все стало ясно.

– Землячка? – спросил пожилой шофер. – Давно на родине не была?

– Давно, – коротко ответила Гаяне. – Лет сто, наверно.

– Жена моя тоже была армянка, – вдруг тихо сказал шофер. – Я ее тогда увез в село, к своим родственникам. Прятали, как могли. А потом она осмелела и вышла на улицу. – Он замолчал и затянулся сигаретой. – Больше не вернулась. Через месяц нашли, всю ножом исколотую. Там, в селе, ее и похоронили. А детей своих я в Нахичевань к родне жены отправил. А ты уехала и спаслась. – В его голосе прозвучала почему-то укоризна. И еще огромная и безутешная боль.

Все неловко молчали.

Восточный базар, он же центральный рынок, сразу обдал запахами зелени, горячего хлеба, специй, кофе и тлеющих углей.

От этих одуряющих, острых, пряных, густо перемешанных восточных ароматов у всех закружилась голова.

Гаяне важно ходила по рядам – со строгим, даже суровым лицом – и мяла, щупала, гладила, нюхала. Все – помидоры, огурцы, огромные пучки трав, перевязанные лохматой бечевкой. Яблоки, сливы, груши, виноград, дыни. Ольга с Еленой плелись следом – порядком усталые, притихшие, понимающие, что до конца этого действа еще очень и очень далеко.

Купили огромную, мягкую плетеную корзину. Нашелся и носильщик – шустрый пацаненок лет одиннадцати. Такой дохлый, что ему бы самому впору пришлась эта корзина.

Елена охала и переживала за носильщика, неловко прихватывала корзинку то с одного бока, то с другого, явно мешая парню исполнять нелегкое дело. А Гаяне, не обращая на ее стоны никакого внимания, уверенно продолжала свой путь.

– Гаечка! – наконец взмолилась Ольга. – Ну, может быть, на сегодня хватит?

– Рыба еще, – коротко бросила та.

– Господи! Какая рыба! – застонала Ольга. – Куда мы ее денем?

Рыба оказалась сухой. Точнее – вяленой.

– Кутум, – объяснила Гаяне, – хранится долго. Можно отварить и с горячей картошкой. Пальцы откусишь, помяни мое слово.

Завершили покупкой специй, которые Гаяне перетирала пальцами и нюхала – для плова, долмы, курицы, жаркого.

Угнездились в машине, и Елена твердо сказала:

– Теперь – только зрелища! Хлеба достаточно.

А в номере все рухнули на кровати – таков был итог гастрономического исследования столицы Азербайджана.

* * *

Какая это была поездка! Конечно, пешком ходили немного – в основном ездили на машине. Но и сидели в парках – зеленых, тенистых, полных цветов и кустарников, прогуливались по набережной – красиво подсвеченной, сияющей от чистоты, полной нарядного и шумного народу.

Были на пляже. Купаться, естественно, рискнула только Ольга. Вечерами сидели в кафе на улице. Пили чай из маленьких фигурных стаканчиков, с вареньем из инжира, кизила и белой черешни. К чаю обязательно подавался тонко нарезанный лимон и блюдечко с колотым сахаром – давно позабытым москвичами и вкусным, словно конфеты.

Вот только посмотреть свой старый двор Гаяне не просила. Ольга понимала – ей страшно. Страшно было уехать оттуда и, наверно, еще страшнее – вернуться.

Старый город, как все старые города, пронизывали узкие мощеные улочки. Яркое лазоревое небо подпирали острием минареты. Раздавался заунывный стон муллы, призывающего к молитве.

Поехали и на старое кладбище, где покоилась мать Гаяне и остальная родня. А вот могилу не нашли – то ли заросла густым и колючим барбарисовым кустом, то ли просто исчезла – как часто бывает с заброшенными могилами.

Гаяне молчала два дня. На улицу не выходила. Тихо плакала и шептала что-то – так тихо, что слов было не разобрать.

О чем – можно было догадываться. Да и кто позволил себе любопытство?

И все-таки в старый двор съездили – вдвоем, Гаяне и Ольга. Елене в тот день нездоровилось.

– На Сарабского, – ответила Гаяне на вопрос водителя, куда везти.

– Похулдара! – понимающе кивнул шофер. – Только там все та-ак поменялось! Понастроили всего! Сплошные высотки теперь. Просто каменные джунгли! А из старых дворов только два и осталось – тридцать девятый и сорок третий! Такие дела! – вздохнул он.

– Нам в тридцать девятый, – тихо ответила Гаяне.

Шофер радостно кивнул и по-бакински, с размахом дал по газам.

Гаяне, бледная, с дрожавшими руками и губами, осторожно вышла из машины и медленным шагом, словно боясь оступиться, зашла во двор.

– Пойти с тобой? – крикнула вслед Ольга.

Та, не оборачиваясь, махнула рукой:

– Не надо. Я сама.

Ольга видела, как она, зайдя в старый двор, с огромным тутовым деревом, растущим в самой его середине, под которым стоял древний, потемневший от времени стол с куском линолеума, прибитым гвоздями к столешнице, села на лавку, сняла платок и подняла голову на окна.

Она долго вглядывалась в них, словно пытаясь сквозь плотные занавески, спасающие от южного солнца, увидеть знакомое лицо.

Но нет. Тщетно. Тогда она провела рукой по выцветшему, завернувшемуся по краям ободранной коркой линолеуму, словно гладя его. Подошла к туту и прислонилась к нему лицом.

Так она простояла несколько минут, а потом так же медленно, покачиваясь, пошла прочь со двора. Прочь от дома, где родилась. Где росла в большой и шумной семье. Прочь со двора, где когда-то, совсем в другой жизни, тут же, под этим самым тутовым деревом, стоял гроб с ее матерью, умершей родами, совсем молодой. Прочь от стола, стоявшего во дворе, за которым всегда собирались хозяйки, делились новостями, ругали мужей и детей, обсуждали обеденное и вечернее меню – и сплетничали, сплетничали изо всех сил: армянка Седа, грузинка Софико, азербайджанка Лейла, русская Тоня и еврейка Рахиль. И несмотря на многие разногласия, всем хватало воздуха, места, чая и солнца. Прочь от старой лавки, на которой сидели старики по вечерам, когда отпускала жара.

Прочь от взгляда отца, провожающего ее, непослушную и любимую дочь и главную помощницу, так похожую на покойницу-жену, в Москву – непонятную, пугающую, неизвестную. С молодым столичным хлыщом, увозящим его, Арсена, счастье и опору.