Прочь. Прочь. Прочь. От всего, что она знала, помнила, любила. От всех, кто так любил ее.

В новую, счастливую – да, конечно же, – жизнь.

Прочь и вперед! Она боялась тогда оглянуться и увидеть глаза отца и брата. Ускорила шаг – скорее, скорее! Там, за изгородью из винограда и хмеля, ждал молодой влюбленный муж. Скорее, скорее! И ноги были так легки, словно не касались земли.

И сейчас она чуть прибавила скорость – согласно возрасту, конечно. Чувствуя, как нелегко дается ей каждый шаг. Как нелегко, господи!

И все-таки – прочь! Поскорее!

Только никто не смотрит ей вслед, и никто не крестит ее в спину: будь здорова, девочка! Будь счастлива!

Она тяжело села в машину, оглянулась на Ольгу и улыбнулась:

– Ну, теперь – все!

– В каком смысле? – испуганно спросила Ольга.

– Можно ехать, – ответила Гаяне и тихо добавила: – И умирать.

* * *

Она умерла через полгода после той поездки. Умерла под утро – так сказал участковый врач, констатирующий смерть.

Скорее всего, это произошло во сне. И наверняка она ничего не успела понять и почувствовать. Умерла как жила – тихо и незаметно, никому не причинив беспокойства.

Похоронили ее в одной могиле с дочерью. Рядом, под соседним общим камнем, лежали ее бывший и единственный муж и любимая свекровь.

– Вот такой у нас семейный склеп получился, – горько вздохнула Елена. И добавила: – И меня туда, Лелька! К Боре! Слышишь? Ну и ко всем… нашим.

Ольга досадливо махнула рукой:

– Мам, ну как всегда – вовремя! И так черно на душе, а тут ты… Со своими «чудными» пожеланиями.

Пожелание пришлось исполнить очень скоро – в самом начале лета. Очередной гипертонический криз, из которых раньше всегда удавалось, по счастью, выскакивать.

Ольга и врач со «Скорой» настояли на госпитализации. Елена сразу, как-то очень быстро и почти без сопротивления, согласилась. Что было для нее не совсем обычно.

Ольга зашла в палату, поправила простыню, взбила подушку и принесла из буфетной стакан остывшего чаю.

Елена подержала ее за руку, медсестра измерила давление. Оно, слава богу, начало медленно падать, и Ольга, поцеловав мать, спокойно ушла.

– Принеси завтра лимоны! – выкрикнула ей вслед Елена.

Ольга кивнула:

– Разумеется, мам!

Ночью она спала спокойно. Утром торопилась на работу – поскорее закончить дела и поехать в больницу.

Купила на рынке лимоны и первую, дорогущую черешню – огромную, черную, похожую на некрупную сливу, словно облитую глазурью. Она вошла в палату и сразу все поняла. Еленина кровать была пуста и белье, небрежно и наспех содранное, валялось на полу. Нянька переворачивала полинявший полосатый матрас.

– Засикала, – сказала она Ольге, кивнув на него. – Перед смертью это бывает!

Ольга выскочила из палаты, бросилась на улицу и только там разревелась.

* * *

Поминальный стол устраивала Катя, приехавшая в Москву из Токио на пару недель по делам. Позвонили Никошке – он собрался в один день.

На кладбище Ольга сказала:

– Вот теперь мы с тобой си`роты, Никошка. Абсолютные и окончательные. Никого у нас не осталось – ты да я, вот и все Луконины. А сколько нас было!

Николай снял очки, вытер мокрые от слез и ветра глаза и обнял сестру.

– Ты и я – это не так мало. Все же семья. Какая-никакая.

– Два «я», Никош. А семья – это семь я.

– Ну, что есть, – вздохнул он.

И, обнявшись, они медленно пошли с кладбища прочь.

* * *

Ольга никак не могла привыкнуть к тому, что ей уже не надо спешить домой. Никогда! Первое время она смотрела на часы и проверяла, не разряжен ли мобильный. Нет, нет, не разряжен. И торопиться некуда.

Теперь она задерживалась на работе допоздна. Нехотя вставала со стула и медленно брела по бесконечным останкинским коридорам.

Парковка, обычно загруженная до предела, в это время была почти пуста. Одинокий голубой «пежик» терпеливо ждал неторопливую ныне хозяйку.

Она медленно ехала по освещенному городу, удивляясь вечерней загруженности центральных бульваров и улиц.

Дома, открыв входную дверь, она по привычке прислушивалась к звукам квартиры.

Было тихо. Только машины шуршали шинами, проезжая по Гоголевскому.

Она распахивала двери и включала свет во всех комнатах.

Открывала холодильник и вспоминала, что опять забыла заехать в магазин. Но всегда отыскивалось какое-нибудь подсохшее печенье, засахаренное варенье на дне банки, полупустая баночка «Виолы» и чай в цветастой жестянке.

Она пила чай, выскребала ложкой остатки сыра и варенья и смотрела на темную улицу.

Впрочем, темной теперь она не была – фонари горели ярко и красиво подсвечивались фасады домов. Старый центр – лицо города. Денег на «лицо» не жалели.

Сидела она все в том же отцовском кресле. И ловила себя на том, что сидит так же, как мать: подавшись корпусом чуть вперед и положив локти на край стола.

Засыпала она теперь только со снотворным – абсолютно отцовское «наследство». Он, как говорила Елена, пользовал вредоносные таблетки лет с сорока.

Да и со снотворным засыпала не сразу, только под утро.

* * *

Новый год шумно отметили на работе – деваться некуда и объяснять неохота. Ушла, правда, быстро. Точнее – сбежала.

Тридцать первого решила не вылезать из кровати – пошло все к чертям!

Надоело «брать» себя в руки. Надоело держаться.

Хочется согнуться, сгорбиться, втянуть голову в опавшие плечи и… Спрятаться от всех, что ли?

Ночнушку не снимала, волосы не расчесывала. Стакан чаю выпила в постели. Полистала журнал – боже, какую же пишут чушь! И еще получают за это деньги!

Громко зевнула и приготовилась уснуть.

Подумала: «Как же я устала! Даже в той, прежней, полной забот и хлопот, жизни, никогда я не чувствовала себя такой разбитой, расквашенной и опустошенной».

* * *

Звонок в дверь раздался через пару минут после того, как она блаженно закрыла глаза, поджала под себя ноги (поза эмбриона, любимая с детства) и положила ладони под щеку. Уже чуть-чуть начала «плыть» – самое сладкое мгновение.

Звонок настойчиво повторился.

– Вот какого урода, мать твою, – она села на кровати, чуть не заплакав. – Ну нет мне покоя! Нет и не будет!

Нашарила тапочки, накинула на сорочку халат, нацепила очки и поплелась в прихожую.

А «урод» – или уродка – продолжал настойчиво и нагло названивать.