Гражданин в перьях — лицо, понятно, сугубо частное. Но иной раз точно так же ведут себя и должностные лица, рассевшиеся со всеми своими удобствами в служебных креслах.

Старичку пенсионеру для какой-то служебной надобности потребовалась справка, что он есть действительно он, а не кто-нибудь иной. Направляется старичок в домоуправление. Не проходит и двух часов, как паспортистка пишет ему справку. Пишет, как говорится, тяп-ляп. В фамилии посетителя сделала ошибку и вдобавок посадила большую кляксу.

— Может быть, перепишете? — просит старик. — Все-таки документ, а ничего непонятно…

— Кому надо, поймут! — отрезает паспортистка. — Ступай, не морочь мне голову. Следующий!

Старик тащится через весь город в другое учреждение. Справку у него, конечно, не принимают. Возвращается старик к паспортистке:

— Вот видите, справку не взяли. Говорят, недействительная.

Старик, которого вздорная дама заставила мерить городские кварталы, говорит спокойно, а дама почему-то взрывается:

— Что это вы тут все болтаетесь, мешаете работать! Вы что, у меня один? Или вы, может быть, отставной фельдмаршал и требуете особого обхождения?

В этом же доме случилось еще одно происшествие, о котором жильцы узнали из объявления, вывешенного в пятом подъезде:

«Кто взял шапку механика по лифтам, принесите ее в диспетчерскую. Лифт не будет работать, пока шапку не принесут. Механик Веремеев».

И лифт действительно не работает. День. Второй. Третий. А на четвертый делегация жильцов отправляется по указанному в объявлении адресу. В составе делегации известная ткачиха, педагог и бухгалтер.

— Вы с шапкой? — нахально встречает их механик Веремеев.

— Нет, без шапки.

— Тогда о чем разговор?

— Как о чем? Какое отношение имеет ваша шапка к нашему лифту? Вы обязаны включить механизм. Ведь люди ходят на девятый этаж пешком. Старики, дети…

А Веремеев твердит свое:

— Пока не найдете мне шапку, будете топать по ступенькам, как миленькие. Ничего с вами не случится. Не в пажеском корпусе воспитывались!..

Потребовалось вмешательство ответственного работника райисполкома, чтобы образумить забастовавшего механика. Теперь жильцы поднимаются на свои этажи с опаской. А что, если у Веремеева пропадет перочинный ножик или, что еще хуже, часы? Тогда он наверняка заколотит подъезд и предложит гражданам общаться с внешним миром через окна. Вполне может так поступить. Ведь за его возмутительное поведение он вовсе не получил взыскания. У нас установлена уголовная ответственность за мелкое хулиганство, а вот за мелкое хамство взыскивать как-то совсем не принято. Между тем стоит с утра встретиться с одним грубияном, и на весь день портится настроение, валится работа из рук, омрачается отдых.

А хам продолжает поступать так, как ему удобно. Продавец швыряет на прилавок кофту, а покупательница просит показать другой расцветки. Но показать другую вещь — это значит сделать лишних пять шагов, тянуться к верхней полке. А неохота. Лень. Неудобно. Продавец злится:

— Бери, что дают. А не хочешь покупать, и не надо. Ишь, баронесса!

…У человека захворал сын. Он звонит в справочную, просит дать номер больницы. Дежурная что-то невнятно кричит в трубку.

— Повторите, пожалуйста!

Но человек уже слышит короткие гудки. Дежурной ровным счетом наплевать, понял ли ее клиент, успел ли записать номер. Она не обязана. Она, видите ли, не должна. Она не может повторять всякому!

— И вообще не воображайте себя маркизом!

Действительно, взволнованный отец, который тщится узнать больничный номер, маркизом не является, Старик, которого весь день гоняют со справкой, — бывший старшина, а вовсе не бывший фельдмаршал. В доме, куда возит хлеб шофер Алпатов, бароны и графы не проживают. Там живут токари и инженеры, геологи и студенты. Но ведь советские люди, люди труда, требуют к себе гораздо большего уважения, чем коронованные особы. Они этого заслужили. И надо, чтоб в нашем доме, в нашем учреждении, в магазине, на улице — всюду было неудобно не нам, а хамам.

1972 г.

ПОВЕСТЬ О ВЕЧНОМ СТУДЕНТЕ

Доподлинно известен день, когда Эдик Осипов привел к убеждению, что демократии, как таковой, не существует. Эта мысль явилась к нему восемь с половиной лет назад на контрольной по графике. Эдик, быть может, и не подарил бы миру своего неожиданного открытия, если бы подготовился к контрольной получше. А тут Эдик глядел по сторонам, ловил мух и никак не мог сообразить, что, собственно, хочет от него преподаватель. Эдика могло спасти только чудо. И чудо явилось к нему в виде черновика работы соседа, который он перед самым звонком положил на кафедру. Но преподаватель заметил липу:

— Работу принять не могу: не ваша!

— Как это не моя? Вот видите, тут я расписался.

— Подпись ваша, а почерк не ваш.

Другой бы на месте Эдика сгорел со стыда, а Эдик даже не покраснел.

— Каким почерком хочу, таким и пишу! — закричал он. — Не старое время.

Преподаватель не стал пускаться в теоретические дебаты. Хотя время было действительно не старое, он вкатил Эдику единицу, какую получали нерадивые ученики еще во времена Славяно-греко-латинской академии. Осипов побежал в деканат:

— Почему я должен обязательно писать своим почерком? Разве можно при таких требованиях считать свободу личности обеспеченной?

Эдик решил спекулировать на уважении наших людей к демократическим принципам и справедливости. Что бы он ни натворил, отвечать он не хочет. Он хочет спрашивать:

— Покажите, где же та статья, уложение, циркуляр, какие запрещают мне поступать именно таким образом?

Некоторым казалось, что Эдик пытается шутить. Но какие тут могли быть шутки, когда спустя несколько дней он оборвал седого профессора, который пытался сделать ему справедливое замечание.

— Мы все равны перед законом, — сказал Эдик обомлевшему ученому. — Почему профессора пытаются поучать студентов вместо того, чтобы самим перенимать у них современную этику и мораль?

Однако перенимать у Эдика не только профессорам, но и студентам было нечего. Не прошло и трех месяцев, как Эдик поступил в технологический институт пищевой промышленности, а на него было уже подано восемнадцать рапортов от студентов и преподавателей, которые рисовали его как бездельника и демагога.

И Эдик взялся за перо, за то самое перо, которое бездействовало так долго на лекциях и классных занятиях. Он написал жалобу в министерство.

Оказалось, что жалоба его лжива. Выяснилось также, что сутяжничает Эдик Осипов не впервые. За год до этого он закончил школу в Тбилиси. И хотя в его аттестате красовались две тройки и совсем не было пятерок, Эдик посчитал, что он вполне заслужил золотую медаль. На школу Эдик пожаловался в гороно, а когда там признали его претензии вздорными, он писал еще и в горком.

Разобравшись во всей этой истории, работники