бьются. Ну, мадьяры еще хорошо дерутся. Только бестолково как-то. А немец — первый тебе воин. Он и в штыки тебя примет. С ним ухо востро держи.

— А верно, что русские штыками держались?

— Правильно говорят, — дует на блюдечко Волков, — что, что, а тут уж наша кобылка показывала себя. Уж на что, говорю, крепкие немцы, но и те не любили русского штыка. Да ведь и то сказать, он пьяный наступает, а ты тверезый. Ну, и валишь, бывало. Да и народ стервенеет. А нашего брата разозли, так он с дубинкой на медведя бросится.

— Вот румыны — те совсем поганое войско! — вставляет Савельев, тоже старый солдат. — Румын и за войско почитать нельзя. Помню, пригнали нас в Румынию, а они уже на краю сидят со своим королем. Букурешти — нуймаешти. Столицу, значит, свою профукали в два счета. И все остальное отдали в первый месяц. Смехота, а не армия. Кабы не русские, уж и не знаю, куда им бежать оставалось.

— Русские поддержали?

— А ты как думаешь? Мы как приехали, так и поперли вперед. Смеху что было. Приходим сменять их, а они, точно зайцы в норах сидят. Не окопы у них, а ямки такие. Где, спрашиваем, офицеры? Никто не знает. Офицеры-то у них, как после мы увидели, и в боях не бывают. Дорожит ими король. Дорого, говорит, обученье мне ихнее стоит. За всю войну только и побило ихних офицеров двоих иль троих. Не больше. Ну, сменили мы румын. А кругом горы да лес. Тихо. Ни стрельбы тебе, никакого звука. Агоры называются Монте-Карунда и Печера-Лат, а долина там проходит — Чебонаш. Ну, безусловно, на заре мы пошли в наступленье. Подошли, а мадьяры спят в одних подштанниках. Не ждали, стало быть, русских. Румын они ни в какую не считали, смотрели вроде как на кошачьи дрязги. Часовые и те даже спали. Ну, тут мы их и погнали. Они впереди, а мы за ними. Гора высоченная. Вверх ползешь, ползешь; конца-краю нет. Дыханье заходится. Сердце вот-вот лопнет. А ползем. И стрелять некогда. А эти, мадьяры-то, ползут в нескольких шагах. Кто без штанов, кто без мундиров, у кого винтовки есть, а у кого и нет. Видят, мы остановимся, — и они отдыхают. Наш ротный кричит им по-немецкому: сдавайтесь, дескать, все равно догоним. А они разные неприличности по-своему кричат.

— Как же ты понимать их мог?

— Сказанул тоже! Да раз человек матерится, так я тебе по харе в два счета отличу, ты хошь на каком угодно американском языке упражняйся.

— Ну, ну…

— Догнали мы их. Офицер ихний сел, открыл себе рот и сунул под усы пистолетик. Цоп — и шмякнулся. Обидно ему стало.

— А может, плена боялся?

— Плена чего ж ему бояться? Мы, расейские, не обижали, которые сдавались. А в плену им лучше жилось, чем русским. Мы ведь не звери, чтобы убивать. Тоже ведь не по своей воле воюет народ.

— А ты бы объяснил офицеру!

— Ну… офицера и не жалко, дак я не о том. Я хочу сказать, как взяли мы Печеру-Лат, так моментом и на Монте-Карунду. По хребту прошли. Посмотрели: ну и черт! И самим не верится. Такая, братцы мои, высота, что башка кружится. Облака тебя за ноги хватают, а до звезд вот-вот штыком достанешь. Вот дьявола какого взяли.

— Бывает, — говорит Волков, — однако не досказал я про пулемет под Грубешовым. Ну пострелял, пострелял немец да и попер… Мы его, конечно, ждем, подпускаем до проволоки колючей.

— Подпускаете?

— Подпускаем! А потому подпускаем, что у каждого по десять патронов. Всего-на-все. Только два раза зарядить и хватит. Подпускать-то, конечно, подпускаем, а сами боком на пулеметное гнездо поглядываем. На него надежда… Впрочем, немец себе идет. Глядим, обличье уже различить можно.

Ротный — в свисток. Огонь, значит. Смотрим, пук-пук, а пулемет наш единственный будто мечтает. Ни взад ни вперед. Задержка. Немцы бегом. Топ-топ, да и в окоп. Гляжу, какая-то пьяная рожа немецкая бац нашего пулеметчика бутылкой по голове, да и ну себе хохотать.

— Хохотать?

— То-то и есть, что хохотать. Погано это, ребята, когда такую муру видишь. Страх нападает. Хохочет, вроде бы плюет на нашу технику с задержками. Увидели мы, что хохочет, и втикать… Вот тебе и задержка… А будь пулемет в исправности, мы б его, как дров, наложили.

— Ай мало за войну наложил? — спрашивает с укоризненностью в голосе Евдоха.

Волков сконфуженно чешет затылок:

— Я что ж… К слову пришлось. Я ж тебе задержку объясняю.

— А мое такое мнение, — говорит Савельев, — не воевать бы нам с Германией надо. Ихний-то Гинденбург, говорят, тосковал очень: мне бы, говорит, русских солдат да немецкую технику, так я бы весь мир расколотил. А думаете, не расколотил бы? Расколотил! Мы бы это с Германией вместе всю Европу на карачки поставили! Солдат у них — отличный. А уж про технику и говорить нечего. Нам бы такую технику! Делов бы натворили — беда. Эх, зря мы не пошли с немцем вместе.

— Тебе что ж, Европа очень нужна?

— В Европе я не нуждаюсь, а перцу бы задали. Навек бы отбили охоту к войне.

— Дипломат ты, земляк, как посмотрю на тебя.

— Да уж какой есть, весь — тут.

Глава XIV

Когда мы идем по улицам, Перминов сходит с мостовой на тротуар и делает вид, что к нашему отряду он не имеет никакого отношения, а прогуливается по городу ради собственного удовольствия.

— Страдает ефрейторская душа! — смеются красногвардейцы.

— Ты что боком-то от нас? — спрашивают Перминова в казарме.

Перминов молчит. Ему надоело говорить о строе.

Смеются над нами обыватели. Мальчишки бегут за нами и во все горло распевают:

На солнце ничем не сверкая,

В оружье какой теперь толк,

По улицам, гвалт поднимая,

Проходил наш сознательный полк.

Вид нашего отряда действительно аховый. Идут вразброд. Винтовки несут как попало. Кто на ремне держит, кто на плече несет, как дубину, а старые солдаты, озорства ради, несут винтовки прикладом в небо, хотя так держать винтовку куда труднее, чем на ремне.

Возвращаясь как-то из тира, мы заметили высокого человека, который подошел к Перминову и, указывая на нас, что-то начал спрашивать. Перминов только плечами пожал.

Мы вошли во двор.

Передние ряды с шумом кинулись в казарму, но в это время сзади взревел страшный голос:

— Наза-ад!

В замешательстве красногвардейцы остановились. Высокий человек в кожаной тужурке стоял сбоку, рядом с