Есть сведения о том, что еще долго после того, как человека посчитали мертвым, а ум и душа выходят из оболочки, сердце может продолжать биться. Может ли оно при этом и чувствовать? А если так, чувствует ли оно больше или меньше боли, чем сейчас ощущает мое?

31 марта 1831 года.

За пять дней до свадьбы

В эту ночь Пиппа не спала.

Лежала в постели и смотрела вверх, на игру лунного света в розовом атласе балдахина. К ее боку прижималась теплая, надежная Тротула.

Как же получилось, что она так неверно судила о Кроссе, себе, их отношениях, и почему никогда не замечала этот ненавистный розовый атлас?

Эту ужасную женственную штуку – сплошные эмоции.

Одинокая слеза сползла по виску и упала в ухо – какое неприятное ощущение.

Она шмыгнула носом. В эмоциях нет ничего продуктивного.

Пиппа глубоко вздохнула.

«Кросс женится на другой».

Она любит его, а он женится на другой.

Она тоже выходит замуж за другого…

Но по какой-то причине именно его женитьба разительно меняла все. Означала больше. Представляла собой больше.

Ранила больше.

Дурацкий розовый атлас. Дурацкие балдахины. Абсолютно бесполезные.

Тротула подняла голову, когда по виску скатилась еще одна слеза. Розовый язык собаки последовал за проложенной слезой дорожкой, и собачье сочувствие вызвало бурю соленых слез. Пиппа всхлипывала, икала и никак не могла остановиться.

Пиппа повернулась на бок, слезы застилали глаза, и серебряная маска, лежавшая на ночном столике, расплывалась. Ей не стоило принимать приглашение в клуб. Не следовало верить, что за все это не придется платить, что все это сойдет ей с рук.

Пиппа смотрела на пламя свечи, почти не колеблющееся и продолжавшее стоять в глазах, даже когда она зажмурилась.

Пиппа глубоко вздохнула, жалея, что боль в груди никак не унимается. Жалея, что мысли о нем никак не исчезают. Жалея, что не приходит сон.

Жалея, что не может вернуться в то утро, восемь дней назад, когда решила прийти к нему…

Как могла одна неделя все изменить?

Что же она наделала?

В душе бушевала мучительная тоска.

Пиппа сама не знала, сколько проплакала. Может быть, две минуты. Может, семь. Может, час.

Достаточно долго, чтобы пожалеть себя. Недостаточно долго, чтобы почувствовать себя лучше.

Когда она открыла глаза, свеча по-прежнему горела невыносимо ярко. И тут пламя поколебалось от неожиданного сквозняка.

Сквозняк сопровождался громким «тяф». Пиппа соскочила с кровати. Хвост Тротулы бешено вилял, когда Пиппа бросилась к дверям, ведущим на узкий балкон, примыкающий к спальне. Еще недавно закрытые двери открылись. В проеме стоял человек, которого любила Пиппа. Высокий, серьезный, трогательно растрепанный.

Глубоко вздохнув, он провел ладонями по густым рыжим волосам. Откинул их с лица.

Кросс был невероятно красив: высокие скулы, длинный прямой нос, серые глаза… она в жизни не хотела кого-то так сильно, как хотела его. Он обещал научить ее всему о соблазне и желании и преуспел в этом. Сердце Пиппы колотилось при одном взгляде на него, от звуков тяжелого дыхания. И все же… она не знала, что будет дальше.

– Ты прекрасна, – сказал Кросс.

Что будет дальше? Все, что он захочет.

Тротула поднялась на задние лапы и поставила на него передние, дрожа от возбуждения. Он поймал собаку сильными руками, удерживая в таком положении и отдавая ей всю ласку, на которую она рассчитывала. Почесал шейку, и спаниелька мгновенно растаяла. Заскулила и прижалась к нему, сгорая от любви.

Впервые в жизни Пиппа пожалела о присутствии собаки:

– Ну какой из нее защитник?

Кросс замер, и все трое долго молчали.

– Вы просите защиты у меня?

«Да».

– Тротула, довольно! – прикрикнула Пиппа вместо ответа.

Псина вернулась, но не отвела от своей новой любви печального задушевного взгляда.

– Похоже, ты ей нравишься, – пояснила Пиппа, в душе оправдывая предательницу.

– У меня особый талант обращения с дамами, – сказал Кросс теплым голосом, который она одновременно любила и ненавидела. Перед ней всплыло видение Салли Тассер. И проститутки за карточным столом в тот вечер. И хорошенькой дочери Найта.

Она спустила ноги с кровати.

– Я видела.

Он вскинул голову, но Пиппа сменила тему:

– Эта комната на третьем этаже.

Другой мужчина поколебался бы. Не понял бы сразу.

– Я бы поднялся и выше, чтобы видеть тебя. Я должен был видеть тебя.

Боль вернулась.

– Ты мог бы упасть. Покалечиться.

– Лучше это, чем ранить тебя.

Пиппа глянула на руки, сложенные на белом полотне сорочки, и прошептала:

– Ты однажды сказал мне, что если Каслтон причинит мне боль, значит, делал это неправильно.

– Да…

Она взглянула ему в глаза:

– Ты делаешь это неправильно.

Кросс мгновенно оказался рядом, на коленях, и взял за руки, посылая сквозь нее реки возбуждения, жара и восторга. Пиппа знала, что нужно оттолкнуть его, выбросить из окна, вернуть туда, откуда он пришел. И пропади пропадом три этажа!

– Мне не следовало быть здесь, – прошептал Кросс. – Я должен быть везде, где угодно, но только не здесь.

Он прижался лбом к ее ладоням,

– Но я должен был видеть тебя. Объяснить.

Пиппа покачала головой:

– Тут нечего объяснять. Ты женишься на другой.

Она услышала, как перехватило голос: легкое колебание между первым и вторым слогом слова «другой». И ненавидела себя за это.

Закрыла глаза, мысленно заставляя его уйти.

Ничего не вышло.

– Ты сказал, что никогда не женишься. Очередная ложь.

Но Кросс словно не слышал ее. И ничего не отрицал.

– Ты плакала.

– Это случайность.

Он криво усмехнулся:

– Не думаю.

Что-то в его тихих, полных иронии и чего-то еще словах неожиданно вызвало неудержимое раздражение.

– Это ты заставил меня плакать, – обвинила она.

Кросс мгновенно посерьезнел:

– Знаю.

– Ты женишься на другой.

Эти слова она повторяла, похоже, в сотый раз. Миллионный. Словно если будет твердить их снова и снова, они потеряют смысл. Способность причинять горе.