– Ты где пропадала? – это уже я ей вопрос задала. – У него?

Нинка зырк на меня исподлобья. Вновь глазищи свои прищурила.

– Жила такая, Вера, баба… Варварой звали. Любопытная очень была женщина, я тебе скажу. И знаешь, что с её носом однажды сделали? На базаре дело было. Знаешь?

– Знаю, – отвечаю. – Чего тут не знать…

И продолжаю зевать во весь рот. Регулярно, с небольшими, правда, интервалами.

Тут только моя Нинка улыбнуться изволила. И тему разговора сменила.

– Представляешь, – говорит, – что вчера ночью произошло? То есть, не вчера, а сегодня уже… Этой ночью…

У меня аж мурашки по коже холодные.

«Ну, всё, – думаю. – Наверное, уже и приказ приготовил. От этого алкоголика жирного всего можно ожидать!»

– Представляю! – говорю загробным голосом.

Но Нинка только рукой махнула.

– Ничего ты не представляешь! – говорит. – Помнишь, я тебе вчера про серёжку рассказывала?

«О, господи! – думаю. – А Серёжка этот откуда взялся? Костя был… Бугрова, вроде, Александром зовут…»

Потом уже да меня постепенно доходит, о какой такой серёжке речь…

– Ну, помню! – говорю. – Ты меня ещё деревней дремучей обозвала!

А Нинка смеётся. Хоть бы хны ей.

– Так ты ж и есть эта самая деревня!

– Ну, ладно, город! – перебиваю её. – Так о чём ты мне рассказать хотела?

– Помнишь этих, на мотоциклах?

И замолчала выжидательно… ждёт, когда вспомню. А чего тут, спрашивается, вспоминать!

– Ну, помню! – отзываюсь. – Были такие идиоты вчера! И что?

– Там одна девчонка была в их компании. Рыжая такая, в чёрной курточке. Помнишь?

А я как-то и не рассмотрела. Может, и была. Может, и рыжая.

– Ну и… – говорю неопределённо. – Дальше-то что?

– Так вот у неё точь-в-точь такие же серёжки! Представляешь?

– Представляю, – говорю машинально, сама о своём думаю. – И что?

Нинка смотрит на меня, как на дуру полную… и тут до меня доходит.

– Точно такие же? – переспрашиваю. – Так тогда это… выходит, что…

А что именно такое тогда выходит, этого я никак уразуметь не могу. Точнее, что-то такое в голове моей вертится и даже проясняется временами вроде… Но вот как-то всё вместе соединить, да объяснить хоть бы себе самой… вот этого я хоть убей не знаю…

А Нинка всё смотрит на меня, смотрит. Выжидательно так…

Вздохнула я тогда, с кровати встала, поправлять её принялась.

– Ладно, – говорю, – сдаюсь! А что из всего этого выходит?

Но Нинка, она Нинка и есть.

– А то и выходит, что деревня ты, Верка! И не простая даже деревня, а дремучая!

Ну, деревня, так деревня! Подумаешь!

Принялась я тогда одеваться. И вдруг…

Беру я, значит, свои «варёночки», начинаю их постепенно на ножки свои натягивать и… чувствую, не то что-то… не получается мне их натянуть почему-то! Глядь: тьфу ты, пропасть, что за наказание мне сегодня с самого, как говорится, утра! Потому как джинсики эти мои оказываются, при ближайшем рассмотрении, и не моими вовсе! А, скорее, выходит, что Бугрова это джинсы. А свои джинсы тогда, выходит, я собственными же руками в окошко выбросила…

И вот стою я, как самая последняя дура, джинсы эти дурацкие в руках перебираю… в сторону Нинки и взглянуть боюсь…

А она упала на кровать и даже слово вымолвить не может, до того ей смешно, видите ли… прямо задыхается от смеха.

– Верка! – всхлипывает в промежутках между приступами. – Не убивай ты меня! Смилуйся, Вер…

И хохочет, аж заливается.

Ну а мне, натурально, не до смеха. Дурацкая какая-то ситуация, что и говорить.

Но тут Нинка моя резко прекращает и смех, и, вообще, веселье. Встаёт, ко мне подходит.

– Извини, Верунька! – и в щёку меня чмок. – Не обижайся, ладно?

И к выходу прямой наводкой.

– Ты куда? – невольно вырывается у меня. – Куда ты снова?!

Обернулась, на меня посмотрела. Улыбнулась на прощание.

– Подними, пожалуйста, моих «бармалейчиков»! И присмотри за ними. Угу?

– Угу! – машинально отвечаю я. А что делать…

– Ну, всё тогда! Не скучай!

Хлопнула дверь… и нету моей Нинки. Была и нету…

Я тогда к окну, ни секунды не теряя.

И точно, торчит там Дон-Жуан мой бородатый в одних плавках (представляете!). И джинсами моими лихо так от крапивы отбивается. Или от комаров. Их тут тоже хватает, и все такие злющие…

А я на часы, наконец-таки, взглянула. Господи, ещё целый час, оказывается, до подъёма, да ещё и с хвостиком!

Я тогда вновь окно настежь.

– Залезай, – шепчу. – Отбой тревоги!

А сама на всякий случай дверь снова на защёлку. Потом халатик скинула, в кроватку забралась, под тёплое одеяльце, лежу… Жду, так сказать, дальнейшего развития событий.

И что вы думаете?! Бросается он не ко мне, а прямиком к джинсам своим разлюбезным, на тощие свои ноги натягивает их скороспешно… рубашечку одевать начинает. На меня же ноль внимания!

Тут уж я не выдержала. Уселась в кровати, одеяло на всякий случай в сторону отвернула.

– Ты чего? – говорю. – Обиделся, может?

Наконец-то соизволил в мою сторону обернуться. Морда такая вся противно озабоченная.

– Ты извини, зайка! – бормочет в некотором смущении. – Совсем из головы вылетело. Меня ж там уже ребята, наверное, ждут…

Так я ему и поверила.

– Это в такую-то рань?

– Да нет, правда! Мы вчера ещё договорились пораньше начать…

И смотрит на меня чуть ли не умоляюще. Может, и правда не врёт…

– Ну и катись! – цежу я сквозь зубы, а сама вновь в одеяло поплотнее заворачиваюсь. – Колбаской!

Он до двери дошёл, снова остановился. Обернулся, на меня смотрит.

– Ну, не могу я не идти!

Прямо таки, и смех, и грех!

– Да иди уж, иди! – говорю. – Нельзя ребят подводить!

Он аж расцвёл весь от таких моих слов.

– Только поцелуй напоследок!

Видели бы вы, с какой скоростью он ко мне кинулся. И, разумеется, одними поцелуями дело у нас не закончилось…

Потом Бугров упорхнул, а ещё потом я и сама встала. Пошла вожатых из ночного в дневное состояние переводить. И своих, и Нинкиных, разумеется. Потом, совместными усилиями, «бармалейчиков» подняли…

И всё. Закрутился день, завертелся…

На линейке директор наш произнёс длинную, грозную и путанную речь, всецело посвящённую некоторым педработникам. Выходила так, что они, педработники эти, то ли просто позорят высокое звание педагога вызывающим своим поведением, то ли, вообще, недостойны этого высокого звания по причине всё того же нехорошего своего поведения. В течение нудной сей речи, директор то и дело кидал грозные взоры то на меня, то в ту сторону, где в гордом одиночестве возвышался бедолага Костя. (Он теперь, наверное, от меня, как от чумы шарахаться будет?). Кроме нас двоих