– Именно так я начал пить. – Профессор похлопал себя сначала по голове, потом по груди. – Из-за эмоций. Когда что-то в моей жизни шло не так, я чувствовал цвета. – Он покачал головой. – Не сумев с этим справиться, я стал заливать чувства алкоголем, чтобы притупить боль, и моя жизнь покатилась под откос.

– Вас тоже донимают слишком сильные эмоции? – Я потрясенно уставился на него.

Льюис кивнул.

– Еще я ощущаю их вкус и вижу цвета.

– Не думал, что у синестетиков бываю такие похожие симптомы.

Льюис снова кивнул. Я вдруг ощутил в груди неописуемую легкость. Впервые я встретил кого-то, кто понимал меня целиком и полностью, видел причины моего стремления убежать от оглушающего, яркого мира и спрятаться за высокими стенами. Льюис видел меня насквозь.

Преподаватель закрыл глаза, вздохнул, а потом вытащил из внутреннего кармана пиджака серебристую фляжку и поставил на крышку рояля.

– Это виски, – сказал он, глядя на фляжку. – Я не пил три года.

Я весь обратился в слух.

– Когда меня попросили написать музыку для большого концерта, который должен состояться через несколько месяцев, я думал, что справлюсь. Считал, что смогу обуздать своих внутренних демонов. – Он дернул подбородком, указывая на фляжку. – Мне казалось, я умею контролировать эмоции, резко усиливавшиеся, когда я играл. Когда приходили цвета. – Он безрадостно рассмеялся. – Когда я изливал душу.

Взгляд Льюиса скользнул по клавиатуре рояля, он нажал клавишу, и зазвучала нота фа – ярко-розовый шестигранник в моем сознании.

– Но у меня накопилось слишком много сожалений, Кромвель. В моем прошлом осталось столько призраков, что мне никогда от них не убежать. Стоит мне приступить к написанию музыки, как они настигают меня, потому что давно стали моей частью. Моя музыка была бы неискренней, если бы я не выплескивал на нотные листы свои подлинные чувства. – Он провел пальцем по узору на фляжке. – Но я не могу справляться с эмоциями, проистекающими от моей синестезии. Я был глуп, полагая, что они не всплывут на поверхность.

– Вы в последнее время пили?

– Пока нет. – Он снова хохотнул, но этот смех больше походил на всхлип. – Я просто ношу фляжку с собой, дабы доказать самому себе, что могу устоять перед искушением. – Прежде чем я успел что-то сказать, профессор продолжал: – Я не буду писать музыку для большого концерта Национальной филармонии.

Я нахмурился. Льюис повернулся ко мне.

– Я сказал им, что вместо меня свою музыку представит молодой начинающий композитор.

От переживаний и недосыпа мой мозг работал медленно, и у меня ушло несколько секунд на то, чтобы осмыслить слова профессора.

Дремавший внутри меня жар проснулся от этих слов, по коже побежали мурашки, кровь быстрее побежала по венам.

– Ты сейчас так играл… – Льюис покачал головой. – Решать тебе, Кромвель, но если ты этого хочешь, место твое. Руководитель программы помнит тебя еще со времен юности. Сейчас они гораздо больше заинтересованы в тебе, нежели во мне. Триумфальное возвращение гениального музыканта, который в один злосчастный день вдруг перестал играть.

Сердце грохотало у меня в груди.

– Времени недостаточно. Концерт ведь уже скоро, а мне пришлось бы написать целую симфонию, вздумай я участвовать. Я…

– Я тебе помогу.

Я посмотрел на Льюиса с любопытством.

– Почему вы так рветесь мне помогать? Не может быть, чтобы исключительно из желания отплатить моему отцу.

Льюис отвел взгляд, потом снова посмотрел на меня и проговорил:

– Скажем так: я совершил столько ошибок, что должен хотя бы отчасти их исправить. Помогая тебе, я смогу успешнее бороться с собственной зависимостью. – Он умолк, и мне стало любопытно, о чем он думает. – Но главное, я хочу тебе помочь, Кромвель, хочу помочь тебе создавать музыку.

При мысли о возвращении на сцену, о том, что меня будет окружать оркестр, что он оживит мои произведения, в кровь хлынул адреналин. Однако очень быстро ледяная волна тревоги смыла радостное возбуждение.

– Бонни… я не знаю, что случится завтра. Не знаю. – Я стиснул зубы, представив, как девушка лежит, прикованная к постели. Вспомнил худощавое лицо, когда ее привезли в больницу в инвалидном кресле, и она увидела меня, покрытого кровью Истона. – Не знаю, смогу ли я.

Рука Льюиса опустилась мне на плечо.

– Ты не обязан принимать решение немедленно. – Профессор покачал головой и убрал руку. – Не следовало спрашивать тебя об этом сейчас, это было бесцеремонно.

– Нет, – возразил я. – Это ничего, я просто…

– Подумай. Какое-то время организаторы придержат для тебя место. – Я кивнул, потом оглядел себя. Кровь покрывала мои руки и одежду.

– Клавиши, – пробормотал я, не представляя, что еще сказать. Я испачкал кровью клавиши рояля. Попытался оттереть пятна рукавом рубашки, но окровавленная ткань только размазывала красные разводы по клавишам. Льюис удержал мою руку.

Меня снова затрясло, я закрыл глаза и сделал глубокий вдох, чтобы прийти в себя.

– Я все уберу, Кромвель. Отправляйся домой и приведи себя в порядок.

Я открыл глаза, встал и зашагал к двери. Прежде чем уйти, я повернулся к Льюису – тот смотрел на свою фляжку.

– Было приятно, – хрипло сказал я, – поговорить с понимающим человеком.

Льюис улыбнулся:

– Хорошо, когда есть кто-то, с кем можно поговорить. – Я кивнул, и Льюис вновь уставился на фляжку. – Твоя мать всегда приходила мне на помощь в таких случаях.

Мои брови сами собой поползли вверх.

– Моя мама?

– Да. Она никогда не рассказывала, что мы с ней были знакомы? – Профессор слегка побледнел, словно он только что невольно выдал какой-то секрет. Я покачал головой, потому что понятия не имел, о чем он толкует. – Мы вместе учились в колледже, там и познакомились. Твой отец узнал обо мне от твоей мамы и связался со мной.

– Она никогда не говорила.

Интересно, почему она об этом умолчала? С другой стороны, я ведь никогда не спрашивал. Я просто решил, что она услышала о знаменитом композиторе в музыкальной среде, в которой я тогда вращался. Но сейчас я был так измотан, что больше не мог задаваться никакими вопросами.

– Спокойной ночи, профессор.

Я ушел, оставив Льюиса наедине с его внутренними демонами и искушениями, и отправился к себе в общежитие. Ноги налились тяжестью, словно к ним привязали тяжеленные гири. Когда я наконец вошел в комнату, там все убрали – наверное, постарались университетские уборщицы. Остался только слабый запах в том месте, где кровь Истона натекла на деревянный пол. Обрывки плакатов с пола подмели. Я принял душ, после чего сел на край кровати и стал смотреть на стены, раскрашенные черной краской: Истон намалевал на них множество глаз. Казалось, они следят за каждым моим движением.