Затем няня сказала:

– Мадам, кажется, собирается дождь, может, лучше оставить детей дома?

Как часто, словно в каком-то ужасном кошмаре, я слышала ее предостережение и проклинала себя за то, что не поняла его. Но я полагала, что встреча с Лоэнгрином пройдет намного проще, если рядом будут дети.

По дороге из Версаля в Париж в автомобиле, держа в объятиях своих малышей, я преисполнилась новой надежды и веры в жизнь. Я была уверена, что, увидев Патрика, Лоэнгрин забудет все свои обиды на меня, и мечтала о том, что наша любовь возродится и послужит по-настоящему великой цели.

Перед отъездом в Египет Лоэнгрин купил большой участок земли в центре Парижа, намереваясь построить там театр для моей школы. Театр, который станет местом встреч и небесами обетованными для всех великих артистов мира. Я надеялась, что Дузе найдет здесь подходящее обрамление для своего божественного искусства, а Муне-Сюлли сможет претворить в жизнь давно вынашиваемое честолюбивое стремление исполнить трилогию «Эдип-царь», «Антигона» и «Эдип в Колоне».

Обо всем этом я думала по дороге в Париж, и мое сердце наполнялось светом надежды. Этому театру не суждено было быть построенным, а Дузе – обрести достойный ее храм, и Муне-Сюлли умер, не реализовав свою мечту сыграть трилогию Софокла. Почему мечты актеров почти всегда остаются неосуществленными?

Все произошло именно так, как я думала. Лоэнгрин был рад снова увидеть своего малыша и Дейрдре, которую нежно любил. Мы весело пообедали в итальянском ресторанчике, где съели много спагетти, выпили кьянти и поговорили о будущем нашего замечательного театра.

– Это будет Театр Айседоры, – заявил Лоэнгрин.

– Нет, – возразила я. – Это будет Театр Патрика, ведь Патрик великий композитор, который создаст танец под музыку будущего.

После ленча Лоэнгрин сказал:

– Я чувствую себя таким счастливым сегодня. Не поехать ли нам в Салон юмористов?

Но у меня была назначена репетиция. Так что Лоэнгрин взял с собой нашего юного друга Г. де С., который был с нами. А я с детьми и с няней вернулась в Нёйи. У дверей театра я спросила няню:

– Может, вы войдете и подождете?

Но она возразила:

– Нет, мадам, полагаю, нам лучше вернуться. Малышам нужно отдохнуть.

Тогда я поцеловала их и сказала:

– Я тоже скоро вернусь.

На прощание малышка Дейрдре прижала губы к оконному стеклу, я наклонилась и поцеловала стекло с другой стороны в том месте, где были прижаты ее губы. Прикосновение к холодному стеклу оставило в душе жутковатое впечатление.

Я вошла в свою огромную студию. До начала репетиции оставалось время. Решив немного отдохнуть, я поднялась в свою комнату и бросилась на кушетку. Там стояли цветы и лежала коробка конфет, которую кто-то прислал. Я взяла одну конфету и неторопливо съела, размышляя: «В конце концов, я очень счастлива, может быть, даже самая счастливая женщина в мире. Мое искусство, успех, богатство, любовь, но главное – мои прекрасные дети».

Я лениво ела конфеты и, улыбаясь про себя, думала: «Лоэнгрин вернулся, все будет хорошо», как вдруг до меня донесся странный нечеловеческий крик.

Я повернула голову. Вошел Лоэнгрин, шатаясь, как пьяный. Колени его подкосились, он упал передо мной, и с губ его сорвались слова:

– Дети… дети… погибли!

Помню, как меня охватило какое-то странное оцепенение, лишь в горле ощущала жжение, словно проглотила тлеющие угли. Но я не могла понять, что произошло. Я заговорила с ним очень мягко, попыталась успокоить его, уверяла его, что этого не может быть.

Затем пришли другие люди, но я все еще не могла осознать происшедшего. Вошел какой-то мужчина с черной бородкой. Мне сказали, что это врач.

– Это неправда, – сказал он. – Я спасу их.

Я поверила ему, хотела пойти с ним, но меня удержали. Теперь-то я знаю – они так поступили, потому что не хотели, чтобы я узнала, что в действительности никакой надежды нет. Все боялись, что от потрясения я сойду с ума, но я пребывала в состоянии какой-то экзальтации. Я видела, что все вокруг плачут, но сама не плакала, напротив, испытывала огромное желание утешить каждого. Теперь, оглядываясь назад, мне трудно постигнуть свое странное душевное состояние. Означало ли это, что на меня снизошел дар ясновидения, и я поняла, что смерти не существует и две эти маленькие холодные восковые фигурки не мои дети, а всего лишь сброшенные ими одеяния и что души моих детей продолжают жить в сиянии и будут жить вечно?

Только дважды издается этот материнский, почти нечеловеческий крик – при рождении и при смерти, ибо, почувствовав в своих ладонях эти маленькие холодные ручки, которые уже никогда не ответят на мое пожатие, я услыхала свой крик, точно такой же, как при их рождении. Почему такой же – ведь один крик величайшей радости, другой – горя? Не знаю почему, но только знаю, что они одинаковые. Разве во всей вселенной существует не один крик, включающий в себя скорбь, радость, исступленный восторг и сильнейшую боль, – материнский крик сотворения?

Как часто, направляясь утром по какому-нибудь незначительному поручению и встретив на пути мрачную, зловещую процессию христианских похорон, мы, содрогнувшись, вспоминаем обо всех, кого любим, и стараемся не допустить мысли, что когда-нибудь мы тоже будем оплакивать кого-то в такой же траурной процессии. С раннего детства я испытывала сильнейшее отвращение ко всему, что связано с церковью и церковной догмой. Чтение Ингерсолла, Дарвина и языческой философии усилило это отвращение. Я восстаю против современного брачного кодекса, а современный способ похорон считаю отвратительным и безобразным до