Сандерс прикрепил к доске последний эскиз. Он определился с тем, как изобразит Набережную улицу. Это будет почти плоское пространство. Не искаженное, как у Матисса, не собранное из цветных кусков, как у Климта, но лишенное гипертрофированной выпуклости и подражанию природе. Так рисовали на востоке: тонкие линии, четкие границы, множество подробностей, но никакого нагромождения.

На столик рядом с доской встали в ряд пузырьки с тушью и баночки с акварелью. Роман не очень любил акварель, но ни масляные, ни акриловые краски не годились для его задумки.

Мужчина поместил посередине доски белоснежный лист плотной бумаги. Потом достал свои распечатки. Это были перевод старой книги, найденной им в тринадцать лет среди конспектов отца и стоптанных босоножек матери. В школе Роман учил, как и большинство его сверстников, английский, поэтому ни слова не понял из того, чтобы было в ней написано. Темно-красная обложка без надписей давно перестала выглядеть богато, на некоторых страницах остались жирные пятна, некоторые и вовсе почти отделились от корешка. Но мальчику понравились картинки, то и дело попадавшиеся среди текста. Полвека не слишком бережного хранения почти не смогли их испортить. Краски по-прежнему оставались ярки, хоть в уголках бумага замялась и стала на ощупь больше похожа на тонкую ткань.

Листая книгу, Ромка вдруг остановился. Эти знаки он уже видел, и не однократно. Девушка с грустными глазами, висящая в его комнате. Его немного бесил тот портрет.

Во-первых, с ним было связано одно не слишком приятное воспоминание. Когда Ромка впервые увидел оригинал картины на стене разрушенной церкви, то упал в обморок. Но сначала ему пригрезилось нечто совсем уж страшное. Алиса на железнодорожных путях и несущийся на нее поезд. С тех пор прошло полтора года, больше сознания он не лишался, зато его постоянно мучили головные боли. Врачи говорили, что это из-за быстрого роста. Еще бы, за лето Ромка вымахал на целых семь сантиметров. Но вместе с головными болями порой приходило нечто… какие-то смазанные картинки, будто он смотрел на мир через быстро сменяющие друг друга слайды диафильма.

Во-вторых, сам портрет был каким-то нелепым. Месяц назад Ромку стали водить на занятия к одному дядечке-художнику, и подросток уже начал разбираться, как правильно класть краски, как располагать предметы для натюрморта, чтобы те выглядели красиво. В общем, узнал много хитростей, и понял, что девушка с его комнатной картины нарисована неправильно. Да и фон за ней, разве ж это фон? Куча ярких пятен, кое-как наляпанных одно на другое. Да и сама девица бесила Ромку. Она подсматривала за тем, как он делал уроки, смотрела на него спящего. Без шуток, он даже переодеваться старался в ванной – портрет стеснял его.

Но именно на этом портрете были те же знаки, что и в найденной книге. И как всякий подросток, обнаруживший хоть намек на приключения, хоть тень загадки, Роман поклялся изучить эти символы и понять, как они связаны со старой церковью.

Сандерс закрыл глаза, на секунду поддавшись сладкому воспоминанию. Запах пыли и гуталина, теснота кладовой и он, чувствующий себя Джимом Хокинсом,[47] обнаружившим в вещах постояльца вместо пары монет карту сокровищ. Теперь-то он знает все тайны проклятого острова, знает, что никакого золота там нет. Вместо него в голове Романа пылают пятьдесят три символа, пятьдесят три сочетания прямых и изогнутых линий. И если он правильно их использует, эти символы принесут Виктории покой. Если он правильно все сделает, она перестанет мучиться от своих панических атак. А значит, настало время взяться за работу, потому как вот она – та самая «неистребимая необходимость», о которой говорил учитель, навязчивым сердечным зудом стучится Роману в виски.

Разметить. Расчертить лист, выделив центр и несколько основных областей. Сначала он набросает общий план карандашом, без деталей. Прямоугольники домов, квадраты летящих по проспекту машин. Только после этого можно приступать к более изящной проработке. Сложнее всего ухватить движение, показать в статичном сюжете. Нельзя написать ветер, только косвенно намекнуть на его присутствие с помощью растрепанных волос или, скажем, завихрений пыли на дороге. Также сложно передать течение воды или изменчивость погоды. Поэтому, прежде чем заниматься прорисовкой, надо хорошенько подумать над подобными мелочами.

Эта улица не будет пустынна. Ее заполнят люди, соседи и знакомые Виктории, горожане, с которыми она сталкивается, сама о том не зная, каждый день. Те, кто по вечерам спешит через ее квартал к себе домой с работы. Ученики из ближайшей школы, студенты, отдыхающие в баре, что находится в ста метрах от Викиного подъезда. Все они застынут на подарке Сандерса, чтобы составить ей компанию. Застигнутые фотоаппаратом в момент задумчивости, смеющиеся или равнодушно взирающие по сторонам – всех Роман превратит из немых статистов ее жизни в героев своей картины. Он даст им то, что не может ни один доктор – продлит их существование на десятки лет, сохранит молодыми и сильными.

Роман рисовал и стирал, чуть сдвигал предметы, вымеряя идеальное расстояние между ними. Он оставит все, как есть. И навязчивые рекламные растяжки над дорогой, и переполненные урны для мусора. Не станет облагораживать действительность, только прикроет легкой вуалью. Сандерс часами просиживал в кофейне на углу, бродил из одного конца в другой, стоял на остановках и подсматривал за улицей из темных подворотен. Вот оно – главное действующее лицо. Не люди, не дождь, не осень, а замершая в ожидании ночи Набережная улица. На его картине она превратилась в какое-то заграничное авеню без всякого колдовства. Потому что именно такой увидел ее художник. Потому что такой улица может понравиться Виктории.

Мужчина обмакнул перо в тушь и нанес первую черную линию. Так гейша подводит глаза на своем убеленном лице. Роман вспомнил один из их с Викой недавних разговоров. Нарезая обои (женщина мерила, он кромсал ножом), они болтали о поэзии. Роман особенно в ней не разбирался, да и Виктория себя знатоком не считала, поэтому сначала коснулись школьной программы, а потом резко свернули куда-то в сторону японцев с их специфическим представлении о прекрасном.

– У них есть этот… как его… – Вика почесала бровь, пытаясь припомнить имя поэта.

– Басё[48]? – подсказал Роман.

– Точно, он, – оживилась женщина. – Я как-то в книжном магазине наткнулась на сборник, пролистнула от скуки. Впечатления противоречивые. Наверное, надо родиться там или, на худой конец, знать японский, чтобы понять всю глубину их мысли. Для меня их поэзия – обычный набор слов, ничего более.

– «Как свищет ветер осенний! Тогда лишь поймете мои стихи, когда заночуете в поле», – процитировал художник. – По-моему, это и есть ответ.