— Александр! Где наш мальчик? Неужели эти сукины дети убили его? — Потом, переходя в глубокий басовый контрапункт: — Царь! Они убили царя! Царь мертв! — И выше, словно в ответ на вопрос: — Александр!

Он стоял, будто неподвижная скала в бушующем море, глядя в синее сияющее небо над собой.

У его ног раздались голоса.

— Государь, государь, как вы? — спрашивали они. — Государь?

Александр моргнул, словно пробуждаясь ото сна, потом опустился на колени рядом с остальными и дотронулся до тела.

— Отец? Отец?

Он сразу же почувствовал, что Филипп дышит. В его волосах запеклась кровь, меч был наполовину вытащен из ножен; царь, должно быть, тянулся за ним, когда его ударили, видимо, эфесом; аргивянин в последний миг струсил и не решился пустить в ход лезвие. Глаза Филиппа были закрыты, он вяло обвис на поднявших его руках. Александр, помня уроки Аристотеля, оттянул веко здорового глаза; веко дернулось и закрылось.

— Щит, — сказал Александр. — Кладите осторожно. Я подержу голову.

Аргивян увели в казармы; македонцы толпились вокруг, спрашивая, жив ли царь.

— Он оглушен, — сказал Александр. — Скоро ему станет лучше. Других ран нет. Мосх! Пошли гонца, пусть всех известит. Сиппий! Прикажи катапультам открыть огонь. Взгляни, со стен на нас глазеют, я хочу пресечь эту забаву. Леоннат, я буду с отцом, пока он не придет в себя. Принеси мне что-нибудь.

Они положили царя на его постель. Александр осторожно отнял свою руку — всю в крови — и поместил голову отца на подушку. Филипп застонал и открыл глаза.

Старшие военачальники, чувствовавшие себя вправе быть рядом, начали уверять его, что все в порядке, армия под контролем.

— Принеси мне воды, — сказал стоявший у изголовья Александр одному из оруженосцев. — И губку.

— Это твой сын, царь, — сказал кто-то. — Твой сын спас тебя.

Филипп повернул голову и слабо пробормотал:

— Да? Хороший мальчик.

— Отец, ты видел, кто из них тебя ударил?

— Нет, — сказал Филипп, его голос окреп. — Он напал сзади.

— Надеюсь, я убил его. Одного я убил. — Его серые глаза испытующе смотрели в лицо царя.

Филипп устало моргнул и вздохнул.

— Хороший мальчик. Я ничего не помню, ничего до той минуты, когда очнулся здесь.

Оруженосец вошел с кувшином воды. Александр взял губку и смыл с рук кровь — очень тщательно, два или три раза. Потом повернулся к выходу; оруженосец в замешательстве застыл с кувшином в руках, но, опомнившись, подошел к царю, чтобы омыть его лоб и волосы. Он полагал, что наследник просил воду именно для этого.

К вечеру, несмотря на слабость и приступы головокружения, Филипп мог отдавать приказы. Аргивяне были отправлены прочь, к Кипселе, Александра приветствовали всюду, где бы он ни появился; солдаты дотрагивались до него — на счастье, или чтобы к ним перешла часть его доблести, или просто ради того, чтобы дотронуться. Осажденные, ободренные беспорядками, в сумерках вышли за ворота и напали на осадную башню. Александр повел отряд и выбил их с занятых позиций. Врач объявил, что царь поправляется. Один из оруженосцев остался сидеть с ним. Уже за полночь Александр добрался до постели. Хотя он ел вместе с отцом, ему отвели отдельный дом. Он был теперь полководцем.

В дверь привычно поскреблись. Александр снова застелил одеяло и подошел открыть. Когда назначалась эта встреча, Гефестион знал, что Александр хочет одного — поговорить. Гефестион всегда все видел.

Они обсудили бой, приглушенно говоря в подушку, и вскоре замерли. Стали слышны звуки лагеря, с крепостных стен Перинфа доносились отдаленные голоса ночных дозорных и стрекот их трещоток, подтверждающих, что стража бодрствует.

— Что такое? — прошептал Гефестион. В смутном, мерцающем свете от окна он увидел, как сияющие глаза Александра приблизились к его лицу.

— Он говорит, что ничего не помнит. Но он уже пришел в сознание, когда мы подобрали его.

Гефестион, которому однажды у фракийской стены в голову попал камень, предположил:

— Он потерял память.

— Нет. Он притворялся мертвым.

— Да? Ладно, кто его осудит? Он не мог даже сесть, все вертелось перед глазами. Он думал, аргивяне испугаются содеянного и разойдутся.

— Я открыл ему глаз и знаю, что он меня видел. Но не подал мне знака, хотя и понял, что все кончено.

— Весьма возможно, что он опять лишился чувств.

— Я наблюдал за ним, он был в сознании. Но утверждает, будто не помнит ничего.

— Ну, он царь. — Втайне Гефестион относился к Филиппу почти с любовью: царь всегда был с ним вежлив, даже деликатен, и главное, у них был общий враг. — Люди могут понять неправильно, ты знаешь, как они все искажают.

— Мне бы он мог сказать. — Глаза Александра, блестевшие в полутьме, были прикованы к его лицу. — Он не желает помнить, что лежал там, зная, что обязан мне жизнью. Он не желает признать это, не хочет даже вспомнить.

«Кто может знать причину? — думал Гефестион. — Или даже захочет докапываться до истины? Но он знает, и ничто не заставит его забыть». Рука Гефестиона обнимала обнаженное плечо Александра, слабо лоснящееся, как темная бронза.

— Возможно, у него есть своя гордость? Ты должен понимать, что это такое.

— Да, понимаю. Но на его месте я бы сказал.

— Что за нужда? — Его рука скользнула по бронзовому плечу в спутанные волосы; Александр дернулся, как сильное животное, которое пытаются погладить. Гефестион вспомнил, как по-детски вел он себя вначале; временами ему казалось, что это было вчера, временами — что прошло полжизни. — Все это знают. Он знает, ты знаешь. Это не уничтожить.

Он почувствовал, как Александр протяжно, глубоко вздохнул.

— Да, не уничтожить. Ты прав, ты всегда все понимаешь. Он дал мне жизнь, он так говорит, по крайней мере. Так это или нет, теперь я вернул ему долг.

— Да, теперь вы квиты.

Александр смотрел в черное переплетение стропил.

— Никто не в силах превзойти дары богов, можно только пытаться понять их. Но быть свободным от долгов перед людьми — это хорошо.

Александр решил, что наутро принесет жертву Гераклу. Тем не менее он чувствовал сильнейшее желание немедленно кого-нибудь осчастливить. К его удаче, ему не надо было далеко искать.

— Я предупреждал его, — сказал Александр, — не тянуть с трибаллами.

Вдвоем в Антипатром они сидели за огромным столом в рабочей комнате царя Архелая, над письмом, полным дурных новостей.

— Его рану считают опасной? — спросил Антипатр.

— Он не смог подписать это; только печать и свидетельство Пармениона. Я сомневаюсь, что он сам закончил диктовать. Последняя часть больше походит на слог Пармениона.