Уходя, он встретил на лестнице Клеопатру. В свои четырнадцать лет она больше чем когда-либо походила на Филиппа, угловатая, с жесткими курчавыми волосами; только глаза были другими — грустные глаза нелюбимой собаки. Полузаконные жены царя родили ему более миловидных дочерей. Клеопатра была как раз в том возрасте, когда красота, по мнению Филиппа, главное в девушке, а для Олимпиады ее лицо было слепком с лица врага.

— Пойдем, — сказал Александр. — Я хочу поговорить с тобой.

В детской они сражались, как соперники. Теперь он был выше этого. Она страстно, хотя и со страхом, желала его внимания, чувствуя, что, к чему бы оно ни вело, она окажется не на высоте. Совещаться с сестрой — для него это было немыслимо.

— Спустимся в сад, — сказал он и, когда она задрожала и обхватила руками плечи, дал ей свой плащ.

Они стояли у по-зимнему голой лужайки рядом с задней дверью из покоев царицы, вплотную прижавшись к стене. Старый снег комками лежал в ямах и между кустами. Александр говорил спокойно, он не хотел напугать ее. Девочка видела, что сама по себе его не интересует, но все равно боялась.

— Послушай, — сказал он. — Ты знаешь, что случилось с отцом в Бизанфе? — Она кивнула. — Его выдали собаки. Собаки и лунный серп.

Он прочел ужас в ее печальных глазах, но ни тени сожаления. Ни один из детей Олимпиады не ждал от другого невинности.

— Ты меня понимаешь. Ты знаешь об обрядах, которые я имею в виду. Ты видела… что-нибудь?

Клеопатра тупо покачала головой; если она скажет, это выльется в одну из ужасных ссор брата с матерью. Глаза Александра пронизывали ее, как зимний ветер, но страх скрывал все. Внезапно, взяв ее за руку под складками плаща, он стал серьезным и нежным.

— Я никому тебя не выдам, если ты скажешь мне. Клянусь Гераклом. Я никогда не нарушил бы этой клятвы. — Он оглянулся на святилище в саду. — Скажи мне, ты должна сказать. Я должен это знать.

Ее спрятанные руки дрожали в его руке.

— Все как всегда; из этого никогда ничего не получалось. Если было что-то большее, я не видела. Поверь, Александр, это все, что мне известно.

— Да-да, я верю тебе, — сказал он нетерпеливо, потом снова сжал ее руку. — Не позволяй ей делать это. Отныне она не имеет права. Я спас его под Перинфом. Он был бы сейчас мертв, если бы не я.

— Зачем ты это сделал?

Они многое понимали без слов. Ее глаза задержались на лице, которое не было лицом Филиппа, на грубо подстриженных, сияющих золотом волосах.

— Было бы бесчестным не сделать этого. — Александр запнулся, подыскивая, как она поняла, подходящие для нее слова. — Не плачь, — добавил он, бережно проводя кончиком пальца у нее под глазами. — Это все, что я хотел знать. Ты не можешь помочь.

Он подвел ее к дверям, но остановился на пороге и оглянулся по сторонам.

— Если она захочет послать ему врача, лекарства, сласти, что угодно, дай мне знать. Ты должна, я рассчитываю на тебя. Если ты не сделаешь этого, будешь виновна.

Он увидел, как ее лицо побледнело, но не ужас был причиною этого, а изумление.

— Нет, Александр! Нет! Те вещи, о которых ты говорил, они никогда не помогают, и она должна это знать. Но они ужасны, и если она не может сдержать себя, они очищают душу от гнева. Это все, на что они годятся.

Он посмотрел на сестру почти с нежностью и медленно покачал головой.

— Она думала иначе. — Он кинул на Клеопатру один из своих загадочных взглядов и понизил голос. — Я помню.

Ее грустные собачьи глаза потемнели под грузом этого нового бремени.

— Но это было давно. Думаю, ты права. Ты хорошая девушка. — Он поцеловал ее в щеку и слегка обнял за плечи, снимая с них свой плащ.

С порога она следила, как он, сияя, уходит прочь через мертвый сад.

Тянулась зима. Царь медленно поправлялся во Фракии. Он уже мог подписывать письма, но его рука дрожала, как у старика. Филипп правильно оценил новости из Дельф и распорядился, чтобы Антипатр тайно поддерживал войну в Амфиссе. Фиванцы, хотя и принесшие Македонии обеты верности, были ненадежными союзниками, интриговавшими с персами; от их поддержки не осталось бы и следа, окажись царь в нужде. Филипп предвидел, что члены Совета проголосуют за войну, каждый в надежде, что ее бремя понесут другие; Македония должна была неназойливо выказать дружескую готовность принять на себя эту обузу. Это положит ключи от юга в его руки.

Вскоре, когда зима перевалила за середину, Совет проголосовал за войну. Каждый город выставил чисто символическое войско, никто не стал соперничать, претендуя на лидерство. Коттиф, фессалиец, будучи главой Совета, принял командование этой неуклюжей армией. Фессалийцы, которых царь избавил от межплеменных раздоров, в большинстве своем остались ему благодарны. У Филиппа не было сомнений, куда обратится Коттиф в трудный час.

— Началось, — сказал Александр своим друзьям, когда они ополаскивались под фонтаном у стадия. — Если бы только знать, сколько у нас времени.

Птолемей, вытирая голову полотенцем, заметил:

— Женщины говорят, что молоко, на которое смотрят, никогда не закипает.

Александр, решивший держать армию в полной готовности, выматывал их постоянными упражнениями; у Птолемея была новая любовница, с которой он предпочел бы видеться немного чаще.

— Они также говорят, — возразил Гефестион, — что стоит только отвести глаза, как оно немедленно убежит.

Птолемей кинул на него негодующий взгляд: ему-то было хорошо, он в избытке получал желаемое.

Гефестион получил наконец то, что не сменял бы ни на какую иную судьбу; весь мир мог узнать об этом. Остальное было его тайной, и он смирился с этим. Гордость, целомудрие, сдержанность, преданность возвышенному — только с помощью этих слов он мог выносить столкновения с коренящимся в душе Александра отвращением, слишком глубоким, чтобы выдержать расспросы. Может быть, колдовство Олимпиады запугало ее ребенка, может быть, пример отца. Или, думал Гефестион, возможно, только в этом единственном он не искал совершенства, и самая его природа восставала против этого; даже жизнь он доверил раньше и с большей охотой. Однажды во тьме он пробормотал по-македонски: «Ты первый и последний», и его голос изменился от наслаждения или нестерпимой печали. Однако большую часть времени он был искренен, близок, не уклонялся от объятий; он просто не считал это важным. Можно было вообразить, что подлинная любовь для него — лежать рядом и говорить.

Он говорил о человеке и судьбе, о том, как он слышал во сне слова, произнесенные змеями, о боевом порядке конницы в сражениях с пешими войсками и лучниками; он цитировал строки Гомера о героях, рассуждения Аристотеля об Универсальном Разуме, Солона — о любви; он говорил о тактике персов и военном искусстве фракийцев, о своей околевшей собаке, о красоте дружбы. Он восстанавливал поход Десяти Тысяч Ксенофонта, шаг за шагом, от Вавилона до моря. Он пересказывал сплетни дворца, кладовой и казарм и поверял самые сокровенные замыслы обоих своих родителей. Он обсуждал природу души в жизни и смерти и природу богов, говорил о Геракле и Дионисе и о всепобеждающей силе Желания.