– Не может быть, – бормочет он, переводя взгляд на меня. – Как ты себя чувствуешь? – осторожно спрашивает он.

– Небольшая слабость, только и всего… Ай! – восклицаю я, когда Константин награждает меня болезненным щипком. – Это еще зачем?

Но доктор не отвечает. Вернувшись к дисплею, он наблюдает за ним в течение пары минут.

– Что со мной не так? – настойчиво повторяю я свой вопрос.

– В том-то и дело. – Голос доктора звучит глухо. – Понятия не имею. – Он поднимает взгляд. – Я не знаю, насколько большую дозу процина ты успела получить, и не могу понять, как именно он на тебя подействовал. Пока ты спала, я фиксировал слишком странную мозговую активность. Больше всего это было похоже на быструю фазу сна, но… твой мозг будто бы находился в ней все это время, а так не бывает… точнее, так не должно быть, – поправляется он, – фазы сна всегда чередуются, быстрый сон обычно длится минут десять-пятнадцать, не больше, и во время него человек очень легко просыпается, но… Мне никак не удавалось тебя разбудить. И вот ты наконец-то проснулась, сама, но мозговые ритмы не изменились, рисунок все тот же.

– И… что это значит? – спрашиваю я растерянно.

– Я ничего не понимаю. – Вновь тяжело вздохнув, Константин разводит руками. – Ты… ты как будто все еще спишь.

* * *

Сутки наблюдения ничего не проясняют: мозговые ритмы не меняются, а Константин все так же не может понять, как подобное вообще возможно. Но он все-таки соглашается отпустить меня из медблока – после того, как я клятвенно заверяю его, что буду носить, не снимая, наушники из набора для рендера, чтобы он хоть как-то мог отслеживать состояние мозга. Доктор сильно встревожен, хоть и пытается это скрыть; мне же причины его тревоги не совсем понятны, так как я не чувствую ничего необычного.

Но эта тревога передается мне вместе с его словами о том, что могут вернуться галлюцинации. Доктор настаивает, чтобы отряд присматривал за мной, требуя не оставлять меня надолго в одиночестве.

Вот только мне и не придется.

Лишь когда на пороге медблока возникают два помощника Справедливости, которые пришли, чтобы защелкнуть на мне наручники и сопроводить на уровень полицейского отделения Корпуса, я вспоминаю о том, что произошло на поверхности.

Список моих прегрешений, по возрастающей степени тяжести:

1. Задержала эвакуацию.

2. Ослушалась прямого приказа.

3. Напала на капрала.

4. Угрожала смертью другому курсанту.

5. Грозилась оставить капрала и трех курсантов спящими на поверхности, и, так как мне было известно об ухудшении погодных условий, это также приравнивается к угрозе смертью.

Происходящее совсем не походит на допрос. Меня даже не спрашивают о случившемся, нет; незнакомый капрал с белой нашивкой на рукаве разъясняет мне причины для каждого пункта обвинения, рассказывая о случившемся так долго и нудно, словно меня там вовсе и не было, а второй помощник Справедливости лишь молча кивает почти на каждое его слово.

Они не собираются меня отпускать. Все то время, что будет идти следствие, мне предстоит провести в изоляторе Справедливости, о чем в конце своего монолога сообщает нудный капрал.

Но вдруг в допросной появляется запыхавшаяся Солара, которая с ходу заявляет о нарушении в процедуре проведения допроса: оказывается, меня не могут допрашивать в ее отсутствие. Увидев наручники на моих руках, она громко возмущается, добиваясь того, что их с меня снимают.

«Она не преступник!» – в запале кричит Солара. – «Вы не можете судить ее за то, что она спасла человека!»

О, они могут. Еще как могут и будут.

Солара не в силах освободить меня от судебного разбирательства, но кое-что ей все-таки удается: она избавляет меня от необходимости сидеть в изоляторе Справедливости по соседству с человеком, который пытался меня убить. Она выбивает для меня разрешение вернуться в казармы, для выдачи которого, помимо нее, за меня поручились еще три капрала: Валентина, Линкольн, что было неожиданно, и, что оказалось крайне неожиданно, Финн. Его слово стало решающим.

Не думала, что он встанет на мою сторону.

Следующий допрос проводит уже другой капрал, в присутствии профайлера, потом меня допрашивают вместе с Бертом, потом еще раз – отдельно, потом с Амосом, которого я видеть спокойно не могу…

Похоже, что процин все-таки что-то сделал с моим мозгом. Эмоции, чувства, переживания, – все вдруг потускнело. Глядя на Амоса, я понимаю, что чувствую лишь отголосок той ярости, с которой кидалась на него, выйдя из лифта. Это было совсем недавно, но воспоминание об этом почему-то уже успело размыться, я не могу на нем сосредоточиться…

Я не могу сосредоточиться ни на чем.

Это похоже на связь с сильными помехами. Капрал спрашивает, Амос отвечает, и приходится заставлять себя вслушиваться в их диалог, потому что с каждым мгновением мне все сложнее понимать, о чем они говорят: их голоса растворяются в шуме, который становится все громче. Это совсем не похоже на туман, что заволакивал мои воспоминания первое время после смерти Гаспара, после срыва и приема стаба – едкий, колючий шум не только заполняет собою память, но и мешает думать, не позволяя собраться с мыслями.

Капралам приходится по несколько раз повторять вопросы, обращенные ко мне, но хуже всего приходится профайлерам.

Вопросы ко мне повторяются не один раз, а профайлеры в моем присутствии выдыхаются, теряя концентрацию, гораздо быстрее, чем обычно. Поэтому допрос Юна, которого вызывают уже после Амоса, выходит коротким: его ведет Линкольн, и она почти не задает вопросов, лишь фиксируя показания в протоколе. Рассказ Юна звучит лаконично и безэмоционально; точно так же безэмоционален и юноша в белом, что сидит напротив. Даже когда Юн рассказывает, как пытался остановить меня, профайлер не реагирует на его слова.

Это потом, гораздо позже, я узнаю, как старательно Юн готовился к этому моменту, как долго он репетировал, проверяя реакцию Джимин на каждое предложение своего монолога. Юн поступил так же, как Амос – там, на поверхности, когда Финн переспросил, разговаривал ли Амос с Бертом, тот не солгал, ответив отрицательно, ведь он говорил с ним не на первой точке сбора. Он сказал лишь часть правды.

«Я следовал приказу капрала» – говорит Юн. – «Я выстрелил только тогда, когда Арника побежала, но она пригнулась, поэтому капсула транка попала в курсанта Фабиана, который находился на той же траектории».

Чистая правда и ничего кроме. Кто бы мог подумать, что за правдой можно спрятать истину.

К слову, даже Фабиан искренне уверен в том, что Юн целился в меня.

Если сначала нудный капрал убеждал меня в том, что мне, как предателю Корпуса, не избежать изолятора Справедливости, то второй день следствия завершается тем, что он уже настаивает на моем исключении из Корпуса и, как он выразился, на «принудительном переводе в группу персонала, что обслуживает инфраструктуру бункера». Судя по многообещающему взгляду, с него станется отправить меня на технический уровень прямо под Корпусом, следить за состоянием канализационных труб. Я слышала, что там все вроде бы на автоматике, но… с него станется.