было дешевле покупать отдельные предметы одежды на вырост, в которые я «врастала» в течение года. И мы почти никогда не покупали белое: оно было слишком маркое и имело склонность желтеть. Но у меня не было выбора: стоило надеть любой другой цвет – и я торчала бы комком грязи среди чистоты моих одноклассниц.

Одна из подруг Ма-Ма повела меня выбирать платье. Я не могу вспомнить, кто именно, но предпочитаю думать, что это была Лин А-И, хотя мы никогда не ходили по магазинам, когда я оставалась у нее по выходным. Эта женщина, кто бы она ни была, повела меня в Macy’s, в котором мы с Ма-Ма осмеливались заниматься только «витринным шопингом». Мы с ней поднялись на этаж дорогих платьев для девочек, и она велела выбрать то, которое мне понравится. Несметные ряды вешалок с кружавчиками и бантиками устрашали меня. В Америке мне еще никогда не приходилось делать такой роскошный и обременительный выбор. Большинство платьев были на тоненькую фигурку – наверное, рассчитанные на девочек, питавшихся нежирными, с пониженным содержанием натрия, совершенно натуральными продуктами, чьих матерей никогда не приходилось срочно везти в больницу, чтобы сажать на голодную диету, – но я сумела найти одно платье, которое хорошо село на мне и при этом не сделало меня похожей на многослойный торт на ножках. На кассе я выдала пару робких протестов, когда А-И протянула карточку, чтобы расплатиться. Мы с ней обе знали, что это притворство, что у Ма-Ма и Ба-Ба нет денег на легкомысленное одеяние маленькой невесты.

* * *

Ма-Ма снова выписали из больницы как раз перед моим выпускным торжеством. Но я не торопилась расслабляться: к тому времени я уже уяснила, что невезение просто так не уходит, хоть Мэрилин и ушла.

В день выпускного я заранее нашла свое место на площадке у школы, где мы должны были выстроиться в алфавитном порядке, перед тем как гуськом направиться в столовую, в которой убрали разделительные перегородки, чтобы все родители могли насладиться нашим нестройным хоровым выступлением. Я бормотала себе под нос свежевыученные тексты, когда на меня наткнулся мистер Кейн в очках, стекла которых потемнели под солнечными лучами. Он носил дорогие очки, которые защищали и от солнца, но когда они темнели лишь частично – например, сейчас в полуосвещенном школьном дворе или когда у нас в классе меняли лампы, и они поначалу светили слишком ярко, – он был похож на слепого.

– Цянь! Вот ты где! Я искал тебя всю неделю.

Я отреагировала робкой улыбкой. Чуть ли не больше всего остального я жаждала избавиться от мистера Кейна. Мои первые впечатления об учителе-мужчине – и к тому же белом мужчине – заставили меня всерьез тревожиться о том, как я буду справляться с жизнью в мире, где, по словам Ба-Ба, таким, как он, подвластно все. Мистер Кейн мастерски умел включать во мне один из двух режимов: либо дискомфорт, либо печаль. Он ни разу не сделал мне ничего откровенно плохого, так что эту особенность было трудно объяснить. Но он был, как заметил Ба-Ба после одного родительского собрания, лю-ман[97]. У этого понятия нет точного лингвистического эквивалента в английском языке, хотя человеческих эквивалентов в Америке попадалось много. В примерном переводе это слово означает нечто среднее между негодяем, извращенцем и «крипом». Эта характеристика отлично подходила мистеру Кейну, но, несмотря на это, я терпеть не могла так его называть, потому что не раз случались моменты, когда он казался мне всего лишь одиноким ребенком, таким же, как я.

Когда я ничего не ответила, мистер Кейн испустил вздох, который у него всегда предшествовал снисходительным попрекам.

– Ты не присутствовала по крайней мере на половине мероприятий, посвященных выпускной неделе, Цянь. Я знаю, я проверял. Ты должна участвовать! Мне не хочется этого говорить, но я скажу ради твоего же собственного блага: если ты не будешь участвовать, если ты не будешь хвататься за каждую возможность, то ничего не добьешься в жизни. Ты меня слышишь? Пусть это будет моим напутствием тебе.

Не знаю почему – ведь как‑то мне удалось продержаться весь этот год с мистером Кейном, – но в тот момент я почувствовала, как мое горло сжалось и к нему подкатил ком. Все запахи предыдущей недели разом вернулись ко мне – и все эти иглы, и банки, и упаковки лекарств, и мешки с дорогущей водой, и крохотная Ма-Ма, и многочисленные трубки, выходящие из нее. Я быстро заморгала и отвела взгляд. Потом проскрипела неловкое «спасибо», прежде чем улизнуть со двора в школу и скрыться в туалете, где просочилась в кабинку и оросила лиф своего «свадебного» платья слезами.

* * *

Церемония вышла длинной и «ароматной». В нашей школе не было кондиционеров, да и вентиляция была слабовата. Окон в столовой явно оказалось недостаточно, чтобы охлаждать закованные в полиэстер тела всего моего пятого класса и всех наших родственников – и буквально через пару минут после того, как все расселись, с меня градом полил пот. Мы, ученики, сидели в зрительской части помещения, учителя разместились на сцене перед нами, а наши родители – за нашими спинами, на скамьях столовой. Учителя друг за другом выступали с речами о том, какие мы замечательные и особенные – эти заявления были несколько подпорчены апатией в их глазах. Они произносили одни и те же речи год за годом – это явственно ощущалось в вязком воздухе. Я не понимала, зачем им нужно было притворяться, особенно учитывая, что большинство родителей в зале, так же как семья Элейн, уже присутствовали на точно таких же церемониях других своих детей, которых точно так же называли особенными и замечательными.

Церемония доползла до своего финала с песнями, которые мы репетировали с мучениями (причем болели одинаково как глотки, так и уши). По команде директора все мы одновременно встали с мест, как рабочие потогонного производства на обеденный перерыв, и повернулись лицом к нашим родителям, сидевшим в коконах из собственного пота. И заголосили три выученные песни, одну за другой, а из колонок неслись те же песни в версиях оригинальных исполнителей. Наш вклад был незрелым и лишним – все равно что карандашные школьные каракули поверх фресок граффити в подземке.

Эта часть программы смущала нас сильнее всего: и по сей день я не понимаю, что общего имели две из трех песен с нашим выпускным. Это были старые взрослые песни, совершенно не похожие на музыку, которую мы слушали. Первой из них была Every Breath