налево, играючи превращать горизонталь в вертикаль. Однажды разозлившись, Плавинский «столовым ножом» переписал заново когда-то очень контрастную, грубую по яркости картину «Скалы в Японском море» (1957–1989). Тогда же, в 89-м, он пишет маслом «Рождение знака» и «Восточные рукописи с бабочками». Возможно, из-за огромной трудоемкости художник теперь отказывается от офортов, позволяющих автору максимально сократить расстояние между собой и его творением, высказаться сначала предметно, а затем философски. По мнению Волковой, в Америке Плавинский нашел необыкновенно эффектный стиль. Даже в стремлении затушевать цвет, убрать все лишнее, используя другие мотивы и образы, скажем, доисторическую рыбу или черепаху с золотым панцирем, он, как великий алхимик Средневековья, навсегда оставшись в прошлом, напоминает о нем, пребывая уже в будущем.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

09.02.1995

К штыку приравняли… фарфор

Коллекция советского фарфора, инициатором которой явился Александр Семенович Менакер (позднее и его жена Мария Владимировна Миронова не устояла перед соблазном собирать памятники, запечатлевшие непростую эпоху), сложилась за три предвоенных года.

Рассматривая агитационный фарфор, подаренный знаменитыми советскими артистами Всероссийскому музею декоративно-прикладного и народного искусства, меньше всего думаешь о малодушии отечественных мастеров, покорно смирившихся с уродливыми принципами соцреализма. К тому же, если вспомнить, что с 1918 по 1923 годы художественным руководителем Государственного фарфорового завода являлся Сергей Чехонин, становится ясно, почему «мирискусников» Г. Нарбута и А. Щекотихину-Потоцкую, поклонников классической школы В. Тиморева и Р. Вильде, «левых» В. Лебедева и В. Белкина, привлекала фарфоровая скульптура малых форм. Многие художники той поры были очарованы деликатной манерой росписи Сергея Васильевича. Минимализм художественных средств, к чему всегда стремился виртуоз, в сочетании с развитой сюжетной основой, радует зрителей итогом — вполне завершенными образами, представленными в различных жанровых композициях. И уходит на второй план агитпроп первого послереволюционного десятилетия, запечатленный, скажем, на краю блюда: «Царствию рабочих и крестьян не будет конца», на ребре тарелки: «Мы превратим весь мир в цветущий сад» или трогательное замечание на другой: «Не то важно, что есть, а то, с кем есть». Помимо идеологической приправы, официоз настаивал на поучении и как всегда достигал обратного эффекта. Например, скульптурная группа «Пьяница» и миниатюра «Алкоголик» у русского человека скорее вызовут улыбку и сочувствие, нежели праведный гнев.

Наибольшую художественную ценность, по мнению ученых, представляет коллекция изделий Ленинградского фарфорового завода (бывший Императорский). В 20–30-х годах художники Н. Данько, В. Кузнецов, Д. Иванов не без иронии вглядывались в новые лица новой эпохи и… появлялись пепельница в виде сидящей крестьянки, фигура работницы, выступающей с речью, и уморительная миниатюра «Бюрократ с портфелем». Впрочем, любопытны и другие работы старых мастеров, к примеру, «Портрет Зинаиды Райх» в роли Маргариты Готье в спектакле «Дама с камелиями».

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

16.02.1995

Дай помечтать

Иные крепостью считают собственный дом. Московский художник Вячеслав Остапенко нашел укрытие в иллюзиях, грезах, мечтах, в которых ему легче живется, хорошо работается. Разговорившись, признался мне, что рано утром, находясь еще в полусонном состоянии, спешит карандашом «дописать» увиденный сон. Причем кошмары его не посещают. В памяти остается приятный, красивый сюжет, выполненный в цвете. Чаще темперой он наполняет свои графические картины, что, кстати, на Западе уже классифицируют как живопись. Однако сам мастер спокойно называет себя графиком, работающим в направлении «неадекватный реализм с ярко выраженной эскапической тенденцией». Иногда поводом к созданию образа служит вполне реальное происшествие, которое затем додумывается, обрастает творческой фантазией автора и выливается в картины, где эмоционально и ярко соединяются живопись и графика, по сути, классика и новации, законченная мысль и бегство от нее же.

Поверхностное знакомство с творчеством В. Остапенко, графика-фантаста, может сбить с толку. Кажется, если художник оформлял книги Селенджера, Саган, Грина, он близок к разгадке кода, заложенного в слове. Между тем выпускнику МАрхИ, путешествующему последние 10 лет по Свердловску, Ленинграду и Перми, встреча с поэтами-метафористами Парщиковым и Кальпиди подарила не только новое, но и единственное понимание литературы, а стало быть, укрепила его как художника. До сих пор своим лучшим графикосопровождением, так он называет художественный комментарий книги, считает «Пласты» Виталия Кальпиди. Факт проникновения поэзии в изобразительное искусство, свершившийся, можно сказать, на наших глазах, мне кажется глубоко символичным и обнадеживающим. Тем самым являя нытикам внешне незаметное и вместе с тем неоспоримое доказательство полнокровной жизни современной культуры.

На мой деликатный вопрос о прототипах его героинь, Вячеслав ответил: «Подобно муравью, я создаю себе богиню». Тонкие, чувственные женщины явились лучшими метафорами к темам «Знак», «Сплетня», «Луна-женщина», «Признание». Причем в последней работе человек с шестом подгоняет неторопливую Музу, однако разноцветие ее наряда все-таки зароняет в душу сомнение: «Возможно ли настоящее признание? Возможно ли художнику быть по-настоящему понятым сейчас, сегодня?». Сам автор, не без удовлетворения оценивая свою первую персональную выставку, организованную галереей АСТИ, менее скептичен. Похоже, 38-летний Вячеслав Остапенко приближается к созданию мира, в котором ему просто и уютно. Воплотившись в динамичный и ясный сюжет, его фантазия скорее удивляет, чем раздражает высокой нотой романтизма. Чудо, если в него верить, сбывается. И становится обыкновенным.

ГАЗЕТА УТРО РОССIИ

02.03.1995

Жизни спутанные нити

На рубеже веков разговоры о закате отечественной культуры возникают не на пустом месте. В конце XVIII, XIX веков и нынешнего столетия явственно ощущались усталость, повторы. Художников больше занимают интерпретации достижений прошлого. Все словно застыли в ожидании нового Гоголя, меланхолично поглядывая по сторонам. «Ничего удивительного, — прервал мои размышления Александр Ласкин, автор книги „Неизвестные Дягилевы, или Конец цитаты“, презентация которой прошла в рамках кинофестиваля „Серебряный век русской поэзии“. — Вспомните, в конце XIX века родились Цветаева и Ахматова, Пастернак и Мандельштам, Филонов и Татлин, Серебрякова и Тышлер, другие деятели литературы, театра, изобразительного искусства, составившие понятие „Серебряный век“. Не исключено, что начало следующего столетия свидетели назовут расцветом в русской культуре». Устоять перед соблазном прогнозировать будущее с оптимизмом можно, если вспомнить, что, скажем, Борис Пастернак видел в доме Толстого, Рильке, Рахманинова, Коровина, Ключевского. По ним, спустя годы, он оценивал свой путь. Но так ли уж щедра нынешняя культурная среда? Или «большое видится на расстоянье»?

Отнюдь не новая мысль о том, что «распалась связь времен», не покидала меня во время фестиваля неигрового кино, проходившего в Санкт-Петербурге с 24 по 28 февраля. Его организаторы — кинодепартамент, комитет мэрии по культуре и международная ассоциация творческой интеллигенции «Мир культуры» — не случайно избрали объектами зрительского внимания великих поэтов России. Серебряному веку, пришедшему на смену золотому (пушкинскому), по насыщенности творческого импульса не было равных в нашей литературе.