«Своей многочисленностью, своим яростным натиском гуннывызывали везде неслыханный ужас. Грекам и римлянам бросались в глаза ихнекрасивая наружность, их приземистые широкоплечие фигуры, их скуластыебезобразные лица с приплюснутым носом, их грубая одежда из невыделанных шкур,их жадность до сырого мяса».

Ирина Тихоновна была так занята перестройкой дома иразоблачением бессовестной вороватой прислуги, так глубоко ушла в домашниехлопоты, что, казалось, позабыла даже о ревности. Перемены в жизни мужа неособенно ее заинтересовали о московских шалостях графа благоразумный отец ей недокладывал. Отставку она приветствовала, но довольно вяло:

– Вот и слава Богу, Мишенька. Нечего тебе в этомдепартаменте штаны протирать, дел по хозяйству много, я одна не справляюсь.

Пока перестраивали дом, жить приходилось во флигеле. Там,кроме гостиной и столовой, было всего три жилые комнаты. Самая маленькая сталакабинетом графа. Туда он перевез свой секретер с потаенным ящичком, в которомлежала шкатулка с брошью.

С утра до вечера Ирина Тихоновна была занята важными делами.Она пересчитывала постельное белье, серебряные ложки, инспектировала состояниекитайского кофейного сервиза, рассматривая чашечки и блюдечки на свет, нет литрещин. Ее чрезвычайно занимало количество крупы и лапши в кладовке, часами онаобсуждала подробности обеденного меню с кухаркой, снимала пробы с борща исырого котлетного фарша.

Граф знал совершенно точно, что жизнь его кончена, иубеждался в этом каждое утро, когда видел свою жену в халате и папильотках.Ирина Тихоновна шумно, со стоном, зевала, шаркала по жарко натопленным комнатамфлигеля.

– Нет, я отлично помню, что оставался еще помолотый кофе вкофемолке, а ты сыплешь новые зерна! – кричала она кухарке. – Это называетсясливки? Да они совершенно синие, одна вода.

Ее высокий, удивительно громкий голос отдавался в душе графаболезненным эхом.

– Ты, Федор, мерзавец и вор! Я совсем недавно давала тебеполтинник на новую лопату! – летел визгливый крик с крыльца. – Нет, ты покажи,покажи мне черенок, Я хочу видеть, что именно там сломалось!

За завтраком она поглощала вареные яйца, свиную колбасу исладкие сайки с маслом, оттопырив пухлый мизинец, пила чай с блюдечка, схарактерным громким присвистом. Лицо ее краснело, над верхней губой выступалбисерный пот и поблескивал в темных усиках. Граф жевал сухой калач, прихлебывалжидкий кофе и старался не поднимать глаз от газеты, но все равно вместо строквидел перед собой громадное, багровое, блестящее от испарины лицо супруги,которое заполняло все пространство столовой.

Иногда они вместе выезжали в Москву, но исключительно заважными хозяйственными покупками. О театрах, о кинематографе, о художественныхвыставках Ирина слышать не желала, начинала обстоятельно рассуждать об упадкенравов, всеобщем безбожии и разврате. Один только звук ее голоса действовал награфа так болезнен что ему проще было согласиться с любой чушью, которую онанесла, отказаться от всего на свете, лишь бы замолчала.

Единственным приятелем графа стал владелец соседнего имения,Константин Васильевич Батурин, обедневший дворянин сорока пяти лет, доктормедицины, грустный молчаливый человек, большой любитель шахмат и вишневойналивки.

Многие годы Константин Васильевич никуда не выезжал, ни скем не общался, кроме старухи матушки Елены Михайловны, верного своегопомощника фельдшера Семена Кузнецова, вместе с которым пользовал крестьян вокрестных деревнях.

Жена его скончалась в родовой горячке, оставив ему дочьСофью. Девочка училась в Москве в гимназии, жила там у какой-то дальнейродственницы и приезжала в имение только на каникулы. Стоило ей появиться, идоктор сразу расцветал, становился весел, многословен, суетлив, показывалсоседям ее табель с отличными оценками.

– Делом надо заниматься, Миша, все болезни от безделья, этоя тебе как врач говорю, – наставлял он графа, когда они сидели после обеда вбатуринской дубовой роще, в каменной старинной беседке, за шахматной доской.

– Каким же делом, Костя? Крестьянских детей лечить отзолотухи? Я не умею. Да и запах в избах своеобразный, я от него чихаю попятьдесят раз, до обморока.

– Не лечить, так грамоте учить, потому что если ониостанутся в темноте и скотстве, то очень скоро события девятьсот пятогопокажутся нам опереткой. Ты знаешь, в истории все повторяется, сначала кактрагедия, потом как фарс, но у нас в России иногда происходит наоборот. Былфарс девятьсот пятого, будет, и очень скоро, такая трагедия, что от этой нашейтихой сонной жизни останется лишь мертвый пепел да печные трубы.

– У нас каждое поколение живет с ощущением, что онопоследнее, и завтра конец света. Это лестно, в этом есть особая сладость.Пламень Апокалипсиса все гадости человеческие пожрет, добро и зло уравняет.Тебе шах, Костя.

– А это мы еще поглядим… – Константин Васильевич делалнеобдуманный ход конем, терял королеву, хлопал себя по коленке от досады. – Тыгубишь себя, . Миша, больно на тебя глядеть. Нет, я, конечно, понимаю, удратьот своей хлопотуньи-супруги ты не сумеешь, другой на твоем месте давно быудрал, а тебе лень, сил нет, да и некуда.

– Чтобы удрать, не только силы нужны но и деньги, хотя бынемного. Да и лень, Костя, это ты верно сказал, – граф залпом выпивал коньяк итут же наливал еще.

– Твоя купчиха помрет от обжорства, а ты от запоя, – говорилБатурин, – глупо, стыдно.

– Туда нам обоим и дорога, – усмехался граф, – чем скорее,тем лучше.

– Это в тебе тоска бродит, проклятая наша дворянская хандра,и корень ее – безделье.

– Так что же мне, газетные статейки сочинять? Илистоловерчением заняться? – усмехнулся граф. – У меня, Костя, такое образование,что я знаю много, но делать ничего не могу. Не умею.

– Вот, возьми Сонечкин этюдник, ящик с красками, пейзажипиши.

– Зачем?

– Ты показывал мне свои альбомы, у тебя получалось неплохо.

– Верно, неплохо. Но то в детстве было, в юности, когдавообще все получается и всего хочется. А теперь зачем?

– Да просто так, Миша. Для себя, чтоб не спиться и с ума несойти.

Тихон Тихонович наведывался в Болякино аккуратно, два раза внеделю, с ночевкой, пытался говорить с графом о политике, о войне на Балканах,о рабочих забастовках и социал-демократах, которых считал самыми опасными извсех политических болтунов, но граф только неопределенно мычал и пожималплечами. Купцу становилось скучно.

После обеда Тихон Тихонович спал два часа, потом садился сдочерью играть в «дурачка», оба за игрой с хрустом поедали целое блюдо сладкихсушек и со свистом выпивали самовар чаю.