Каждый раз, перед тем как сесть в свое сверкающее авто,купец подмигивал графу и говорил тихо:

– Я гляжу, Ирина моя потолстела, животик выпирает. Это отчего, интересно? От куриной лапши и пирогов с севрюгой или от чего другого?Внука долго еще мне ждать?

– Не знаю, – хмурился граф.

– Так кому же знать, как не тебе? Смотри, у ней седина вкосе мелькает. Бабий век недолог, а время бежит как угорелое.

Время действительно бежало как угорелое. Шел четырнадцатыйгод. Кончался июнь. Двадцать восьмого числа серб Гаврило Принцип стрелял вСараево в эрцгерцога Франца Фердинанда, присутствующего на ученияхавстро-венгерских войск в Боснии.

Утром граф с трудом продирал глаза, после завтрака ложилсяна кушетку с газетой или журналом, но не замечал, что по часу глядит в однустрочку, ибо в голове шумно, как мухи, роились мечты. То он воображал, какночью идет через поле к станции, стук сердца заглушает трели ночных кузнечиков,вдали слышен торжественный бас паровозного гудка. Из багажа при нем толькосмена белья, бритвенный прибор, томик Бальмонта, пачка папирос и шкатулка сброшью. Он садится в вагон второго класса. Светает. Впереди вокзал, Москва,свобода, а дальше что угодно – Варшава, Париж, каторга, паперть, смерть.

Он начинал дремать, и видел во сне, как крадется на кухню,из нижнего ящика достает пакетик с порошком, которым кухарка травит мышей, и заобедом высыпает содержимое в тарелку с куриной лапшой. Ирина подносит ко ртуложку за ложкой, выхлебывает все, потом хлебной корочкой подбирает жирныеостатки.

Будил его тихий скрипучий голос старухи горничной:

– Пожалуйте обедать, ваше сиятельство. Кушать подано.

Перед едой граф выпивал рюмку коньяку, сначала только одну,потом две. Со временем он стал наливать себе из бутылки и просто так, междуобедом и ужином, у соседа Константина Васильевича, за шахматной доской имрачной немногословной беседой.

После ужина выпить следовало непременно, причем сразу рюмочкитри.. Коньк кружил голову, и было значительно легче потом вообразить, закрывглаза, что в постели с ним не Ирина" а вероломная рыжая Маргоша, илищебетунья Клер, или, в крайнем случае, кондитерша Гретхен.

Несмотря на его богатое воображение, сиятельных наследниковне получалось. Ирина не беременела. Полнота ее стала болезненной, появиласьодышка. Доктора пугали ее сложными латинскими названиями разнообразныхболезней, прописали строгую диету из простокваши, ржаного хлеба и вареныховощей. Но всем диетам Ирина Тихоновна предпочитала порошки и пилюли. Доктораохотно выписывали рецепты, больная усердно лечилась, принимала все по часам, ноей не становилось лучше. Тихон Тихонович стал навещать их еще чаще, онбеспокоился за дочь. Матушка ее скончалась в сорок лет от сердечной болезни,вызванной ожирением.

– Доктора мошенники, – говорила Ирина за ужином, накладываясебе в тарелку третью порцию свиного жаркого.

– Довольно уже, Ирина, – равнодушно заметил граф, – тебенехорошо будет.

– И правда, Иринушка, – кивнул Тихон Тихонович, – ты больномного кушаешь, смотри, аж вся потная стала.

Вечер был жаркий, ужинали в саду. Сразу за садом начиналасьдубовая роща.

Шестнадцатилетняя гимназистка Соня Батурина, худенькая,синеглазая, с длинной черной косой, проезжала по роще на велосипеде. Колесамягко подпрыгивали на корнях, между толстыми бурыми стволами мелькалосветло-голубое платье.

Прозвучала быстрая нежная трель велосипедного звоночка,горячий закатный луч полоснул по глазам графа, он вздрогнул, зажмурился,неловко двинул локтем, опрокинув кружку с густым, как кровь, малиновым киселем.Алое пятно расползлось по белой скатерти.

У капитана милиции Василия Соколова был какой-то особенный,гипнотизирующий взгляд. Вроде глаза маленькие, неопределенного зеленоватогоцвета, и совсем не выразительные, но стоило капитану долго, пристальнопоглядеть на кого-нибудь, и человек замолкал, начинал ерзать, иногда дажекраснеть, словно его застали врасплох, когда он занимался чем-то если непротивозаконным, то неприличным, например, потихоньку в носу ковырял или воздухиспортил. И хотя ничего такого человек, попавший в поле зрения капитанаСоколова, не делал, все равно казалось – что-то не так. То ли ширинкарасстегнута, то ли перхоть на плечах.

В отделении капитана не любили. Он никогда не улыбался. Есликто-то при нем шутил или рассказывал анекдот, Соколов сохранял каменноеспокойствие, глядел прямо в глаза шутнику, серьезно и без улыбки.

В детстве Соколова поколачивали и использовали для всякихмелких поручений старшие товарищи. Сверстников он презирал, ни с кем из своегокласса не дружил. Ему нравилось крутиться среди взрослой шпаны, пусть даже вкачестве маленькой шустрой «шестерки».

Он вырос на знаменитой Малюшинке. Тихий пятачок, несколькопереулков и цепь проходных дворов в районе Цветного бульвара, за старым циркоми Центральным рынком, еще в прошлом веке считался нехорошим, бандитским местом.

Малюшинку называли младшей сестренкой Марьиной рощи,укромные воровские «малины» прятались в старых деревянных домах, назначенных наснос, но позабытых муниципальными властями и уцелевших вплоть до началавосьмидесятых.

Вася рос без отца, с мамой и бабушкой. Мама работаластюардессой. Возвращаясь из рейса, она сначала отсыпалась, потом занималась восновном собой, своей бурной личной жизнью. А бабушка разрешала Васе все, иглавной ее заботой было чтобы мальчик правильно питался.

Когда Соколову исполнилось тринадцать он впервые попробовал настоящийчифирь и настоящую чмару. С компанией старших товарищей он поучаствовал в такназываемом «винте».

Пустить на «винт» означало по очереди использовать новенькуюпроститутку, прежде чем она отправится зарабатывать деньги для всей честнойкомпании. Честная компания, то есть стая юношей призывного возраста во главе совзрослым рецидивистом Пнырей, держала под контролем всю Малюшинку, в том числеи проституток.

Чмару звали Галька Глюкоза. Она училась в педучилище, но нивоспитательницей, ни учительницей начальных классов быть не желала. Ейнравилась улица, она разгуливала по Малюшинке в юбчонке до пупа, в декольте доколен, и за нарумяненной пухлой щекой у нее всегда была таблетка глюкозы саскорбинкой.

Соколова позвали на «винт» потому, что так захотелось Пныре.Он любил смотреть, как теряют невинность не только девочки, но и мальчики.Златозубый, совершенно плешивый рецидивист вообще был натурой творческой.Комнату в опустевшей коммуналке с ободраными обоями, с двумя грязнымиматрасами, он украсил картинками, глянцевыми страницами старых зарубежныхкалендарей с голыми женщинами в кокетливых позах. Женщины красовались нарубашках игральных карт. Когда Пныря тасовал колоду, розовые маленькие красоткикак будто извивались под его ловкими шулерскими пальцами. И даже шариковаяручка у Пныри была особенная. В прозрачной трубочке, наполненной глицерином,плавала женщина. Стоило перевернуть ручку, и красотка теряла купальник.