Кивком Ксавьер отклонила новое приглашение и села рядом с Франсуазой.

– В танцах этим негритянкам нет равных, – сердито заметила она. – Никогда мне не суметь танцевать, как они.

Она обмакнула губы в свой стакан.

– До чего сладко! Я не смогу это пить, – сказала она.

– Знаете, вы танцуете чертовски хорошо, – заметила Франсуаза.

– Да, для цивилизованной, – с презрением ответила Ксавьер. Она пристально на кого-то смотрела в центре танцплощадки.

– Она опять танцует с этим маленьким креолом. – Ксавьер указала глазами на Лизу Малан. – Она не отпускает его с тех пор, как мы пришли. – И добавила жалобным тоном: – Он постыдно красив.

Он и правда был очарователен, такой тоненький в приталенной куртке цвета розового дерева. С губ Ксавьер сорвался еще более жалобный стон:

– Ах! Я отдала бы год своей жизни, чтобы хоть на час стать этой негритянкой.

– Она прекрасна, – согласилась Франсуаза. – У нее не негритянские черты, вам не кажется, что она индийской крови?

– Не знаю, – с удрученным видом отвечала Ксавьер.

Восхищение выражалось всплеском ненависти в ее глазах.

– Либо надо стать достаточно богатым человеком, чтобы купить ее и заточить, – сказала Ксавьер. – Ведь это Бодлер такое сделал? Представляете, возвращаешься домой и вместо собаки или кошки находишь это роскошное создание, мурлыкающее у горящего огня!

Черное обнаженное тело, растянувшееся у огня… это об этом грезила Ксавьер? Как далеко заходила ее мечта?

«Я ненавижу чистоту». Как могла Франсуаза не распознать чувственный рисунок этого носа, этих губ! Жадные глаза, руки, острые зубы под полуоткрытыми губами искали что-то, чтобы схватить, что-то, к чему можно прикоснуться. Пока еще Ксавьер не знала что: звуки, краски, запахи, тела, для нее все было добычей. А может, она знала?

– Пошли танцевать, – внезапно сказала Ксавьер.

Руки ее сомкнулись на талии Франсуазы, но вовсе не к Франсуазе или к ее благоразумной нежности она страстно стремилась. В вечер их первой встречи в глазах Ксавьер вспыхнул хмельной огонь, он погас и никогда больше не возродится. «Как она может любить меня?» – с горечью подумала Франсуаза. Изысканную и сухую, словно презренный вкус ячменного сахара, со строгим и чересчур ясным лицом, с душой прозрачной и чистой, величественно-бесстрастную, как говорила Элизабет. Ксавьер не отдала бы и часа своей жизни, чтобы самой стать воплощением того ледяного совершенства, которое она благоговейно почитала в ней. «Такая вот я», – подумала Франсуаза, глядя на себя с некоторым ужасом. Неуклюжая угловатость, раньше едва проявлявшаяся, если она за этим не следила, теперь полностью завладела ее личностью и ее жестами, даже ее мысли приобрели жесткие, резкие углы, ее гармоничная уравновешенность превратилась в бесплодную скудость. Этой глыбой обнаженной, просвечивающей белизны с шероховатыми краями бесповоротно, вопреки себе, стала она.

– Вы не устали? – спросила она Ксавьер, когда они вернулись на свои места.

Глаза Ксавьер слегка запали.

– Да, устала, – ответила Ксавьер. – Я постарела. – Она вытянула губы. – А вы устали?

– Чуть-чуть, – призналась Франсуаза. Танец, сонливость и сладкий вкус белого рома смутили ее сердце.

– Это неизбежно, – заметила Ксавьер. – Мы всегда встречаемся по вечерам и не можем быть бодрыми.

– Верно, – согласилась Франсуаза и нерешительно добавила: – Лабрус никогда не бывает свободен по вечерам, приходится оставлять ему вторую половину дня.

– Да, конечно, – сказала Ксавьер, выражение ее лица стало замкнутым.

Франсуаза взглянула на нее с внезапной надеждой, скорее мучительной, чем полной сожаления. А не ставила ли ей в упрек Ксавьер ее скромное устранение? Не хотелось ли ей, чтобы Франсуаза силой заставила ее любить себя? Однако она должна была понимать, что Франсуаза не с легким сердцем мирилась с тем, что она предпочла ей Пьера.

– Можно все уладить по-другому, – сказала Франсуаза.

Ксавьер прервала ее, с живостью возразив:

– Нет, все и так очень хорошо.

Лицо ее нахмурилось. Мысль об улаживании приводила ее в ужас, ей хотелось бы встречаться с Пьером и Франсуазой без всякой программы, исключительно по своему усмотрению; все-таки это было чересчур. Ксавьер вдруг улыбнулась:

– Ах! Он попался.

С робким и заискивающим видом приближался креол Лизы Малан.

– Вы делали ему намеки? – спросила Франсуаза.

– О! Не из-за его жалкой личности, – отвечала Ксавьер. – А только чтобы досадить Лизе.

Она встала и последовала за своим завоеванием на середину танцплощадки. Это была потаенная работа, Франсуаза не заметила ни единого взгляда, ни единой улыбки. Ксавьер не уставала ее удивлять. Она взяла стакан, к которому та едва прикоснулась, и выпила половину: если бы он мог выдать, что происходило в этой голове! Может, Ксавьер сердилась на нее за то, что она согласилась на ее любовь к Пьеру?.. «Но ведь это не я просила ее любить его, – с возмущением подумала она. – Ксавьер добровольно сделала такой выбор». А что все-таки она выбрала? Что было правдой в этом кокетстве, в этой нежности, в этой ревности? Да и была ли в этом какая-то правда? Франсуаза вдруг почувствовала, что готова возненавидеть Ксавьер. А та танцевала, ослепительная в своей белой блузке с широкими рукавами, щеки ее слегка порозовели, она обращала к креолу озаренное радостью лицо. Она была прекрасна. Красивая, одинокая, беззаботная, она самостоятельно, с кротостью или жестокостью, подсказанными ей каждым мгновением, проживала эту историю, в которую Франсуаза погрузилась целиком, и приходилось беспомощно отбиваться лицом к лицу с ней, в то время как она улыбалась, презрительно или с одобрением. Чего она, в сущности, ждала? Следовало угадать; следовало угадать все, что чувствовал Пьер, что было хорошо, что плохо и чего в глубине души хотелось ей самой. Франсуаза допила стакан Ксавьер. Яснее ничего не стало, решительно ничего. Вокруг нее были лишь бесформенные обломки, а внутри нее пустота, и всюду тьма.

Оркестр смолк на минуту, потом танец возобновился. Ксавьер находилась напротив креола, в нескольких шагах от него, они не касались друг друга, и тем не менее, казалось, их тела охватывал один и тот же трепет. В это мгновение Ксавьер не желала быть никем другим, а только самой собой, ее полностью удовлетворяла собственная грация. И вдруг Франсуаза тоже почувствовала себя полностью удовлетворенной; теперь она была всего лишь женщиной, затерявшейся в толпе, крохотной частицей мира, целиком устремленной к этой ничтожной белокурой золотинке, которой она была не способна завладеть; однако в той мерзости, куда она угодила, ей было дано то, чего она безуспешно желала шестью месяцами ранее, в расцвете счастья: эта музыка, эти лица, эти огни преображались для нее в сожаление, в ожидание, в любовь, они сливались с ней и придавали незаменимый смысл каждому биению ее сердца. Ее счастье разбилось, но рассыпалось вокруг нее дождем пылких мгновений.