– Ах! – воскликнул Жербер, хлопнув себя по лбу.

– Вы меня напугали, – сказала Франсуаза. – О чем вы еще забыли?

– Я забыл сказать вам, что спустился сейчас по лестнице за тридцать секунд.

– Лжете, – отозвался Лабрус.

– Я был уверен, что вы не пожелаете мне поверить, – ответил Жербер. – Ровно тридцать секунд.

– Вы сделаете это у меня на глазах, – сказал Лабрус. – Зато на лестницах Монмартра я здорово обогнал вас.

– Я тогда просто поскользнулся, – возразил Жербер. Он взял меню: ветчина с красной фасолью имелась.

– Здесь пустовато, – заметила Франсуаза.

– Еще слишком рано, – сказал Лабрус, – к тому же ты знаешь, что люди прячутся по домам, когда что-то случается. И сегодня вечером мы будем играть перед десятком зрителей.

Он заказал яйца под майонезом и с маниакальным видом растирал желток в соусе. Он называл это «делать салат “мимоза”».

– Я предпочитаю, чтобы это раз и навсегда решилось, – сказал Жербер. – Что за жизнь – каждый день говорить себе: это случится завтра.

– И все-таки это выигранное время, – заметила Франсуаза.

– То же самое говорили во время Мюнхена, – сказал Лабрус, – но я полагаю, что это была глупость. Оттяжка ничего не дает. – Он взял стоявшую на столе бутылку божоле и наполнил стаканы. – Нет, такие увертки не могут продолжаться до бесконечности.

– А почему бы и нет, в конце-то концов, – заметил Жербер.

Франсуаза заколебалась.

– Разве не лучше все что угодно, только бы не война, – сказала она.

Лабрус пожал плечами.

– Я не знаю.

– Если здесь станет совсем уж скверно, вы могли бы сбежать в Америку, – сказал Жербер. – Вас наверняка там примут, вы уже известны.

– И что я там буду делать? – спросил Лабрус.

– Я думаю, что многие американцы говорят по-французски. И потом, ты выучишь английский, поставишь свои пьесы на английском, – сказала Франсуаза.

– Мне это будет совсем неинтересно, – отвечал Лабрус. – Какой смысл может иметь для меня работа в изгнании? Чтобы стремиться оставить след в мире, надо быть солидарным с ним.

– Америка – это тоже мир, – возразила Франсуаза.

– Но он не мой.

– Он станет таким в тот день, когда ты примешь его.

Лабрус покачал головой.

– Ты говоришь, как Ксавьер. Но я не могу, я слишком вовлечен в этот.

– Ты еще молодой, – сказала Франсуаза.

– Да, но, видишь ли, создать новый театр для американцев – такая задача меня не привлекает. Что меня интересует, так это закончить мое собственное творение, то, что я начал в моем флигеле в Гобеленах на деньги, которые я в поте лица вытягивал у тети Кристины. – Лабрус взглянул на Франсуазу. – Ты этого не понимаешь?

– Понимаю, – ответила Франсуаза.

Она слушала Лабруса со страстным вниманием, которое внушило Жерберу своего рода сожаление; ему часто доводилось видеть женщин, обращавших к нему горящие глаза, от этого он не испытывал ничего, кроме неловкости: такие пылкие нежности казались ему неприличными либо тираническими. Но любовь, которая сияла в глазах Франсуазы, не была ни беспомощной, ни властной. Почти хотелось самому внушить подобную ей.

– Меня сформировало все прошлое, – продолжал Лабрус. – Русские балеты, Вьё-Коломбье, Пикассо, сюрреализм. Без всего этого я был бы ничем. И, разумеется, я хочу, чтобы искусство приняло от меня принципиально новое будущее, которое, однако, станет будущим, соответствующим этой традиции. Нельзя работать в пустоте, это ни к чему не ведет.

– Конечно, отправиться с оружием и багажом на службу не своей истории – это будет неприемлемо, – согласилась Франсуаза.

– Лично я скорее предпочитаю отправиться ставить проволочные заграждения куда-нибудь в Лотарингию, чем уехать в Нью-Йорк и есть вареную кукурузу.

– Я все-таки предпочла бы кукурузу, особенно если есть ее жареной, – заметила Франсуаза.

– Ну а я, – вмешался Жербер, – клянусь, что если представится возможность убраться в Венесуэлу или в Сан-Доминго…

– Если начнется война, мне не хотелось бы пропустить ее, – сказал Лабрус. – Признаюсь даже, что она вызывает у меня определенное любопытство.

– Вы малость порочны, – заметил Жербер.

Весь день он размышлял о войне, но слышать, как Лабрус обстоятельно рассуждает о ней… От этого стыла кровь, словно война была уже здесь. Она действительно была здесь, притаившись между урчащей печью и цинковой стойкой с желтыми отблесками, и этот ужин был погребальной трапезой. Каски, танки, мундиры, серо-зеленые грузовики – огромный грязный поток надвигался на мир. Землю затопляла черноватая смола, в которой увязали в пропахшей сыростью свинцовой одежде на плечах, а в небе в это время полыхали зловещие отблески.

– Мне тоже, – сказала Франсуаза, – мне не хотелось бы, чтобы что-то важное произошло без меня.

– В таком случае следовало бы отправиться добровольцем в Испанию, – заметил Жербер, – или даже поехать в Китай.

– Это не одно и то же, – возразил Лабрус.

– Не вижу почему, – сказал Жербер.

– Мне кажется, что весь вопрос в ситуации, – сказала Франсуаза. – Помню, когда мы были на мысе Ра и Пьер хотел заставить меня уйти до начала бури, я обезумела от отчаяния. Если бы я уступила, то почувствовала бы себя виноватой. Ну а сейчас могут случиться все бури мира.

– Именно так, – согласился Пьер. – Эта война часть моей собственной истории, вот почему я не согласился бы просто обойти ее стороной.

Лицо его сияло от удовольствия. Жербер с завистью смотрел на них обоих. Чувствовать себя столь важными друг для друга – это должно обеспечивать безопасность. Если бы сам он действительно много значил для кого-то, то, возможно, и в собственных глазах приобрел бы большее значение; ему не удавалось придать ценности ни своей жизни, ни своим мыслям.

– Представляете, – продолжал Жербер, – Пеклар знает одного врача, который совсем свихнулся на почве того, что ему приходится резать людей. Так, пока он оперировал одного, парень рядом помирал. Был вроде один, который все время, пока его кромсали, не переставал орать: «Ах, как болит колено! Ах, как болит колено!» Должно быть, это невесело.

– Когда дело доходит до этого, не остается ничего другого, как орать, – отозвался Лабрус. – Но знаете, даже это меня не так уж возмущает. Это надо прожить, как все остальное.

– Если вы так ставите вопрос, то оправдано может быть все, – заметил Жербер. – Остается лишь скрестить руки.

– Ну нет! – возразил Лабрус. – Проживать что-то не значит тупо претерпевать. Я согласился бы проживать почти что угодно именно потому, что всегда имел бы возможность проживать это свободно.