– Странная свобода, – заметил Жербер. – Вы не смогли бы делать ничего из того, что вас интересует.

Лабрус улыбнулся.

– Знаете, я изменился, для меня больше не существует мистики произведения искусства. Я вполне могу рассмотреть и другие виды деятельности.

Жербер задумчиво допил свой стакан. Странно было представить, что Лабрус мог измениться – Жербер всегда считал его неизменным. У него были ответы на все вопросы, и неясно, какие еще он мог перед собой поставить.

– Тогда ничто вам не мешает уехать в Америку, – сказал он.

– В данный момент, – отвечал Лабрус, – мне кажется, что лучший способ употребить мою свободу – это защищать цивилизацию, связанную со всеми ценностями, которыми я дорожу.

– Жербер тем не менее прав, – сказала Франсуаза. – Ты сумеешь оправдать любой мир, где будет для тебя место. – Она улыбнулась. – Я всегда подозревала, что ты принимаешь себя за Господа Бога.

Оба они выглядели веселыми. Жербер всегда поражался при виде того, как их воодушевляют слова. Что это меняло в порядке вещей? Что значили эти слова по сравнению с теплом божоле, которое он сейчас пил, по сравнению с газами, от которых позеленеют его легкие, и по сравнению со страхом, подступавшим к горлу?

– В чем дело? – сказал Лабрус. – За что вы нас осуждаете?

Жербер вздрогнул. Он не ожидал быть застигнутым врасплох в момент своих раздумий.

– Решительно ни за что, – ответил он.

– У вас был вид судьи, – сказала Франсуаза. Она протянула ему меню. – Не хотите десерт?

– Я не люблю десерты, – ответил Жербер.

– Есть торт, вы любите торты, – сказала Франсуаза.

– Да, очень люблю, но на меня напала лень, – ответил Жербер.

Они рассмеялись.

– А для рюмки водки вы не слишком утомились? – спросил Лабрус.

– Нет, это всегда к месту.

Лабрус заказал три порции, и официантка принесла большую пыльную бутыль. Жербер закурил сигарету. Забавно, даже Лабрус испытывал потребность придумывать для себя что-то, за что он мог бы зацепиться. Жербер не верил, что его спокойствие вполне искренно – ведь он дорожил своими идеями, отчасти как Пеклар своей мебелью. Франсуаза полагалась на Лабруса; люди устраиваются так, чтобы окружить себя очень надежным миром, в котором жизнь их обладала бы смыслом. Но всегда в основе его лежит фальшь. Если присмотреться хорошенько, не желая обманывать себя, то ничего не отыщешь за этой внушительной видимостью, кроме кружащего роя мелких бессмысленных впечатлений; желтый отблеск на цинке стойки, этот привкус гнилой мушмулы на дне водки из виноградных выжимок – это нельзя было уловить во фразах, надо было прожить это в молчании, а потом это исчезало, не оставив следов, и нарождалось что-то другое, столь же неуловимое. Ничего, кроме песка и воды, какое безумие – желать из этого что-то построить. Даже смерть и та не заслуживает того, что вокруг нее раздували; разумеется, это пугало, но потому лишь, что нельзя вообразить того, что почувствуешь.

– Быть убитым – это еще куда ни шло, – сказал Жербер. – Хотя вполне можно прожить и инвалидом с лицевым ранением.

– Я готов пожертвовать и ногу, – добавил Лабрус.

– А я предпочел бы руку, – сказал Жербер. – Я видел в Марселе молодого англичанина, у которого вместо руки был крюк. Так вот, это выглядело скорее изысканно.

– Механическая нога не так заметна, – заметил Лабрус. – А вот рука, тут уж труднее подделать.

– Правда, при нашем ремесле мало что можно себе позволить, – сказал Жербер. – Оторвут ухо – и карьере конец.

– Но это невозможно, – возмутилась вдруг Франсуаза. Голос у нее пресекся, лицо изменилось, и на глазах сразу выступили слезы. Жербер нашел ее чуть ли не красивой.

– Вполне возможно вернуться также без ранений, – примирительно сказал Лабрус. – И потом, мы еще никуда не двинулись. – Он улыбнулся Франсуазе. – Не стоит пока предаваться скверным мечтаниям.

Франсуаза в свою очередь заставила себя улыбнуться.

– Ясно одно, сегодня вечером вы будете играть перед пустым залом, – сказала она.

– Да, – согласился Лабрус. Он обвел взглядом пустой ресторан. – И все-таки надо идти, пора уже.

– А я пойду поработаю, – пожав плечами, сказала Франсуаза. – Хотя не знаю, хватит ли у меня духа.

Они вышли, и Лабрус остановил такси.

– Ты поедешь с нами? – спросил он.

– Нет, я предпочитаю вернуться пешком, – ответила Франсуаза. Она пожала руку Лабрусу и Жерберу.

Жербер смотрел, как она, руки в карманах, удаляется немного неловкими шагами. Теперь наверняка пройдет около месяца, прежде чем он снова ее увидит.

– Садитесь, – сказал Лабрус, подталкивая его в такси.

Жербер открыл дверь в гримерную. Гимьо и Меркатон уже сидели перед своими туалетными столиками с намазанными охрой руками и шеей. Он рассеянно пожал им руку, он не питал к ним симпатии. Тошнотворный запах крема и брильянтина наполнял отравой раскаленную комнатку. Гимьо упорствовал в своем стремлении не открывать окна, он боялся простудиться. Жербер решительно шагнул к окну.

«Если он что-то скажет, я разобью ему морду об эту кисточку», – подумал он.

Ему очень хотелось с кем-нибудь подраться, это стало бы разрядкой, однако Гимьо не дрогнул. Он водил по лицу огромной сиреневой пуховкой, вокруг него летала пудра, и он с несчастным видом два раза чихнул. Жербер был до того мрачен, что его это даже не рассмешило. Он начал раздеваться: пиджак, галстук, ботинки, носки, а потом придется снова все это надевать. Жербера заранее это удручало, к тому же ему совсем не нравилось обнажать свою кожу перед другими.

«Что я тут делаю?» – спросил он себя внезапно, оглядываясь вокруг чуть ли не с мучительным удивлением. Ему знакомо было это состояние, оно было чрезвычайно неприятным, казалось, вся его внутренность превращалась в стоячую воду. Это часто находило на него в детстве, особенно когда он видел свою мать склонившейся над баком в парах стирки. Через несколько дней он начистит до блеска свою винтовку и будет маршировать в ногу во дворе какой-нибудь казармы, а потом его определят нести караул в какой-то ледяной дыре; это было нелепо. А пока он наносил на свои бедра жидкую пудру с красным оттенком, снимать которую ему предстоит с величайшим трудом, и это было не менее нелепо.

– Вот черт! – вслух произнес он, вспомнив вдруг, что именно сегодня вечером придет Элизабет делать с него набросок. Она умела выбрать время.

Открылась дверь, и появилась голова Рамблена.

– Нет ли у кого помады для волос?

– У меня есть, – услужливо отозвался Гимьо. Он считал Рамблена довольно богатым и влиятельным и нескромно обхаживал его.

– Спасибо, – холодно ответил Рамблен. Он схватил флакон с розовым желе и повернулся к Жерберу. – Сегодня вечером будет, пожалуй, прохладно? В партере три затерявшиеся кошки и столько же на балконе. – Внезапно он громко рассмеялся, и Жербер, не стесняясь, последовал его примеру. Ему нравились приступы одинокого веселья, нередко сотрясавшие Рамблена, к тому же он был признателен ему: тот был педерастом, однако никогда не крутился вокруг него.