Слегка пошатываясь, Ксавьер вернулась к столику.

– Он танцует, как маленький бог, – сказала она.

Ксавьер откинулась назад на своем стуле, лицо ее вдруг исказилось.

– О, как я устала! – молвила она.

– Хотите вернуться? – спросила Франсуаза.

– О да! Мне очень хотелось бы! – умоляющим голосом произнесла Ксавьер.

Они вышли с бала и остановили такси. Ксавьер рухнула на сиденье, и Франсуаза просунула свою руку под ее; сжимая эту безжизненную ладошку, она почувствовала, как ее распирает своего рода радость. Хотела Ксавьер того или нет, но она связана с Франсуазой узами более крепкими, нежели ненависть или любовь. Франсуаза была для нее не просто добычей среди прочих, она была самой сущностью ее жизни, и моменты страсти, удовольствия, вожделения не могли бы существовать без этой прочной основы, которая их поддерживала. Все, что происходило с Ксавьер, происходило с ней через Франсуазу, и пускай даже наперекор самой себе Ксавьер принадлежала ей.

Такси остановилось возле отеля, и они быстро поднялись по лестнице; несмотря на усталость, походка Ксавьер ничуть не утратила своей величавой живости, она открыла дверь своей комнаты.

– Я зайду буквально на минутку, – сказала Франсуаза.

– Стоит мне оказаться у себя, и я уже не чувствую такой усталости, – призналась Ксавьер.

Сняв жакет, она села рядом с Франсуазой, и сразу непрочное спокойствие Франсуазы пошатнулось. Ксавьер сидела тут, такая прямая в своей ослепительной блузке, близкая и улыбающаяся, но вне досягаемости; никакие узы ее не связывали, кроме тех, какие она решала себе создать, удержать ее можно было лишь с ее согласия.

– Приятный был вечер, – заметила Франсуаза.

– Да, – согласилась Ксавьер, – надо будет повторить.

Франсуаза в тревоге оглянулась; над Ксавьер снова сомкнется одиночество, одиночество ее комнаты, и сна, и ее грез. Не было никакого способа найти туда доступ.

– В конце концов вы станете танцевать, как негритянка.

– Увы! Это невозможно, – сказала Ксавьер.

Воцарилось тягостное молчание, и слова тут ничего не могли; Франсуаза не находила ни единого жеста, парализованная смущающей грацией этого прекрасного тела, которого она не умела даже желать.

Глаза Ксавьер сощурились, она подавила детский зевок.

– Мне кажется, я засну на месте, – сказала она.

– Я вас оставлю, – ответила Франсуаза. Она встала, у нее перехватило горло, но ничего другого делать не оставалось, она не сумела сделать ничего другого. – Добрый вечер, – сказала она. Стоя у двери, она порывисто обняла Ксавьер. – Добрый вечер, моя Ксавьер, – произнесла она, коснувшись ее щеки.

Ксавьер на мгновение расслабилась, прижавшись к ее плечу, неподвижная и податливая. Чего она ждала? Чтобы Франсуаза отпустила ее или крепче прижала? Франсуаза тихонько отстранилась.

– Добрый вечер, – естественным тоном повторила она.

Все было кончено. Франсуаза поднялась по лестнице, ей было стыдно этого бесполезного жеста нежности. С тяжелым сердцем она упала на кровать.

«Апрель, май, июнь, июль, август, сентябрь – шесть месяцев подготовки, и я буду готов для побоища», – подумал Жербер.

Стоя перед зеркалом в ванной комнате, он теребил концы великолепного галстука, который позаимствовал у Пеклара; ему очень хотелось бы знать, да или нет, испугается ли он. Но что касается подобных вещей, ничего невозможно предвидеть. Самое чудовищное, что можно вообразить, это холод, когда снимаешь башмаки и видишь, что пальцы остались внутри.

«На этот раз надежды больше нет», – смирившись, сказал он себе. Казалось невероятным, что люди настолько чокнутые, что могут спокойно решиться предать мир огню и мечу; однако немецкие войска вошли в Чехию, и Англия, скорее, споткнулась на этом вопросе.

Жербер с удовлетворением взглянул на прекрасный узел, который соорудил. Он не одобрял галстуки, но не мог знать, куда Лабрус с Франсуазой поведут его ужинать: у обоих было порочное пристрастие к сливочным соусам, и что бы там Франсуаза ни говорила, на тебя обращали внимание, если ты являлся в пуловере в один из этих загородных ресторанов со скатертями в клетку. Надев пиджак, он прошел в гостиную. В квартире никого не было; на письменном столе Пеклара он старательно выбрал две сигары, потом зашел в комнату Жаклин: перчатки, носовые платки, красная мешанина, «Арпеджио» от Ланвен[8]. На деньги, потраченные на всю эту ерунду, можно было бы накормить целое семейство. Жербер сунул в карман пачку сигарет Greys и пакетик шоколадных конфет. Любовь к сладостям – единственная слабость Франсуазы, и ей вполне можно было это простить. Жербер отдавал ей должное: часто она, не стыдясь, носила стоптанные туфли и чулки с мелкими затяжками. В ее гостиничном номере никакие изыски не раздражали взгляд: у нее не было ни безделушек, ни вышивок, ни даже чайного сервиза. К тому же с ней не надо было манерничать, ей не свойственны были кокетство, мигрень, приступы гнева, она не требовала никакого почитания. Рядом с ней можно было даже преспокойно молчать. Захлопнув за собой входную дверь, Жербер поспешно сбежал с четвертого этажа. Сорок секунд – никогда Лабрус не смог бы с такой быстротой спуститься по этой темной кривой лесенке. Только по несправедливой случайности он иногда выигрывал на соревнованиях. Сорок секунд: Лабрус наверняка обвинит его в преувеличении. «Я скажу тридцать секунд, – решил Жербер; таким образом это восстановит истину». Он пересек площадь Сен-Жермен-де-Пре; они назначили ему свидание в кафе «Флора»; место их забавляло, поскольку они нечасто туда ходили, но он-то был сыт по горло этой просвещенной элитой. «На следующий год я переменю обстановку, – в ярости подумал он. – Будет здорово, если Лабрус организует эти гастроли: вид у него был решительный». Жербер открыл дверь. На будущий год он окажется в траншеях, и вопрос разрешится сам собой. Он пересек кафе, неопределенно улыбаясь окружающим, потом лицо его совсем расплылось в улыбке: каждый из них троих поодиночке выглядел немного смешно. Но когда они собирались вместе, это было неотразимо.

– Чему вы так радуетесь? – спросил Лабрус.

Жербер беспомощно махнул рукой.

– Просто я увидел вас, – отвечал он.

Они сидели на банкетке, Франсуаза и Пьер справа и слева от Пажес. Он сел напротив.

– Мы такие смешные? – спросила Франсуаза.

– Вы не представляете себе, – ответил Жербер.

Лабрус искоса взглянул на него.

– Ну как, вам что-нибудь говорит мысль о маленькой оживленной прогулке в сторону Рейна?

– Это отвратительно, – сказал Жербер. – А вы говорили, что все вроде бы устраивается.