Оба ненавидели парижское художественное сообщество – мир больших бульваров с их торговцами и критиками, тщеславием и злословием. Оба стремились туда, где нравы не были бы столь развращены, где товарищеская симпатия позволяла бы делиться опытом и жить в складчину на доходы от продажи работ. Проблема заключалась в том, что Гоген и Ван Гог по-разному понимали, куда именно надо ехать. Гоген отправился на запад, в бретонский Понт-Авен, забрав с собой Эмиля Бернара, ближайшего из друзей Винсента. Ван Гог же поспешил на юг: восхищенный насыщенными цветами Адольфа Монтичелли (Монтичелли умер в 1886 году, но Тео успел купить у него несколько работ), он хотел обрести то, что наполняло полотна марсельского художника таким сиянием. Страстный книгоман, Винсент начитался Джона Рёскина, который призывал создавать художественные коммуны творческого труда. Как и прежде, еще одним источником вдохновения послужила Япония – на этот раз в качестве образца для подражания Ван Гог выбрал буддийских монахов. На юге он планировал основать братство бескорыстных подвижников – эдакий дзен с заправкой из оливкового масла.

Когда же Винсент сошел с поезда и обнаружил, что Арль занесен снегом, это его обескуражило. Однако присутствия духа он не потерял, снял комнату в дешевой привокзальной гостинице и увидел то, что обещало ему неизбежность весеннего пробуждения, – заснеженное персиковое дерево, ветви которого были покрыты цветами. Ван Гог рисовал и писал это дерево, мечтая о садах, где на деревьях, несмотря на мороз, набухали почки. Наступил апрель с его оттепелями, и мечты стали реальностью: перед взглядом художника развернулось буйство цветущих деревьев – миндальных, абрикосовых, сливовых, – и он принялся переносить на холсты нежный танец бледных лепестков. Это был гимн возрождению. Вместе с солнцем вернулась и мечта о создании небольшой художественной коммуны на юге. Ван Гог снял двухэтажный домик на площади Ламартин и перекрасил его в ярко-желтый цвет. Денег на обстановку у Винсента не было, и он оставил его пока стоять пустым, а сам переехал в комнаты над привокзальным кафе. Но вера художника в Мастерскую на юге, центром которой должен был стать Желтый дом, была непоколебима. Первым делом Ван Гог написал Бернару в Бретань – тот не ответил. Но на самом деле Винсент хотел заполучить Гогена.

Гоген и Ван Гог не подходили друг другу во всех возможных смыслах. Различия не ограничивались несхожими темпераментами: светский циник Гоген намеренно вел себя заносчиво и развязно, составляя полную противоположность гиперэмоциональному, болезненно искреннему Ван Гогу. Расходились художники и в своем понимании философии искусства. Для мистика Гогена цель искусства состояла в том, чтобы оторваться от земной реальности и посредством сочетаний чистых цветов парить свободно, погружая смотрящего в блаженное состояние и даруя ему альтернативное сознание. «Используй свое воображение, – убеждал он Винсента, – пиши по памяти, не фиксируй то, что видишь прямо перед собой». Искусство должно уносить творца от того, что его окружает (кто вообще может захотеть остаться здесь?), перемещать его в тропики сознания в подобии наркотического дурмана. Гоген первым из художников стал активно пользоваться словом «абстракция». Именно в этом направлении, по его мнению, должно было развиваться искусство – в сторону чистых ощущений. «Зачем потеть над картиной, если можно увидеть ее во сне», – заявил он однажды с убийственной прямотой.

Сеятель на закате солнца. 1888. Холст, масло.

Музей Крёллер-Мюллер, Оттерло

Ван Гог, напротив, считал невозможным обрести радость, не пролив пот. Живопись для него была не полетом одурманенного воображения художника, развалившегося в гамаке, но работой до кровавых мозолей, пока глаза не лопнут. Когда на город налетел обжигающий мистраль, Винсент, как гладиатор на арене, встретил его как соперника: преодолевая яростные порывы ветра, он привязал мольберт веревками к металлическим палкам и загнал опоры в твердую почву. Его искусство было земным – или ничем; оно корнями уходило в материю природного мира, а не стремилось от него оторваться. Если у Гогена цвета были плоскими, нарочито двухмерными и нереальными, краски Винсента поражали насыщенностью и грубой текстурой, похожей на ткань или растительные волокна. Гогена надо вдохнуть – и дать этим парам свободно циркулировать в сознании. Неплохо, правда? У Ван Гога перевариваешь мясистое жаркое из цвета и ждешь, когда просочится сок.

Это не значит, что Ван Гогу были совершенно чужды мистические озарения. Просто сила тяжести у его живописи была в другом месте. Гогену хочется воспарить, а Ван Гог пытается притянуть небеса вниз, чтобы их было не отличить от земли. Ведь она – единственный рай, который у нас есть, как начинал думать Винсент. Художники предыдущих поколений – даже те, перед кем он глубоко преклонялся, такие как лиричный певец крестьянской жизни Франсуа Милле, – по мнению Ван Гога, ошибались, когда привязывали искусство к почве так плотно, что она начинала давить на него своей тяжестью. И если у Милле в «Сеятеле» (1850) фигура крестьянина, обутого в грубые башмаки, монументальна, его герой заключает с землей союз, то вангоговский «Сеятель на закате солнца» (с. 347) словно парит над сияющим ковром, уподобляясь Христу, шествующему по водам. Работу над этим сюжетом художник окрестил «упражнением в композиции», раз за разом перерабатывая его в попытке достичь совершенной монументальности. В одном из вариантов он сменил цвет одежды сеятеля с белого на лиловый, чтобы фигура еще больше растворилась в разноцветном свечении. Перед нами сцена земного рая. Над полем, без всякого злого умысла, кружит пара ворон. Тяжелая нудная работа превращается в чудо плодородия под лучами божества-солнца, излучающего мощнейшее сияние; как отмечает Сильвермен, это акт священного совокупления – крестьянин оплодотворяет целый мир.

Свои картины, когда они были закончены, Ван Гог называл словом jouissance – по-французски «оргазм». Живопись была для него сродни эякуляции – выбросу эмоциональной энергии на холст. «Удовольствие, которое дарит нам прекрасная вещь, – писал он, – подобно обладанию женщиной, и есть миг бесконечности». Однако, сравнивая это состояние с оргазмом, Винсент имел в виду и некое подобие «ослепления», когда в момент полного экстаза все чувства отказывают и сознание оказывается одновременно парализованным и заряженным энергией. В «Сеятеле на закате солнца» все извергается потоками: семена, лучи солнца, поток густой краски, стекающей с кисти художника.

Так и слышишь насмешливую ремарку Гогена: «Что ж, именно за этим я и хожу в публичные дома». Но это и было причиной, по которой Ван Гог решил воздержаться от подобных сомнительных наслаждений в Арле – или, по крайней мере, сократить свои посещения местных борделей до одного раза в две недели. При обмене портретами Ван Гог изобразил себя в виде буддийского монаха, коротко остриженного, погруженного в себя бонзы на медитативном серовато-зеленом фоне; Гоген же на посвященном Ван Гогу автопортрете противостоит зрителю, его лицо словно высечено из дерева, как бюст африканского или перуанского воина. На стене за его спиной карикатурный портрет общего друга обоих художников Эмиля Бернара, под которым Гоген по-приятельски приписал слово «отверженные».