Совершенный неофит, даже незнакомый еще с кистями и красками, Винсент уже сформулировал принципы, придерживаться которых будет до самого финала короткой и стремительной художественной карьеры. Прежде всего, он верил, что искусство никогда не должно довольствоваться ублажением буржуазии, но восприниматься как проповедь, обращенная к обществу. Художники – и для Нидерландов это было особенно характерно – давно использовали в качестве тем для своих картин людей труда за работой и на отдыхе. Винсент же хотел не только изображать этих людей в качестве персонажей, но делать это для них самих. Однако воспринимать такое искусство простые труженики смогли бы лишь в том случае, если оно не только демонстрировало их нужду и убожество, но имело бы и иную, высшую цель (и это Ван Гог осознал далеко не сразу). Искусство было также призвано возродить ощущение детского удивления – удивления, которого взрослых лишала нищета. Таким образом, искусство должно было преуспеть там, где потерпели поражение традиционные церкви с их запретами и призывами к покаянию и покорности. Именно недоступность – далекий Иерусалим, который они предлагали в качестве утешения, – и требовала от новой Церкви явить перспективу спасения здесь и сейчас. Сам Винсент видел проявления божественного повсюду, даже в Боринаже – на перепачканном углем лице шахтера, в мозолистой руке, лепестках цветка, пробивающегося сквозь горы шлака. Художник, жаждущий запечатлеть все это, не мог оставаться утонченным эстетом. Он тоже должен был стать простым тружеником в своем роде, держаться поближе к забою, к ткацкому станку, к земле.

По иронии судьбы Ван Гога принято было воспринимать как чудаковатого любителя работать в полном одиночестве. Начало этой традиции положил Альбер Орье, автор первого печатного панегирика художнику, озаглавивший свою статью «Одинокие: Ван Гог». И точно, это как будто похоже на правду: в Арле, например, лучшие свои работы – фигуры одиноких сеятелей и жнецов в полях – он действительно создавал в уединении. Однако из всех основателей модернистского течения в живописи Ван Гог был самым последовательным и требовательным «плюралистом». Даже картины свои он задумывал как небольшие (или большие) семьи, раз за разом повторяя излюбленные сюжеты – сады, сбор урожая, лодки, подсолнухи, или, нарушая общепринятую последовательность, делал рисунки по мотивам уже готовых живописных полотен. Идеальным местом для восприятия его картин Ван Гогу представлялось обволакивающее пространство дома, где меланхолия покоилась бы на ложе чувственного блаженства.

Для достижения этого идеала Винсенту самому нужен был кто-то рядом, чтобы положить конец отчуждению, которое, по его мнению, сопровождало не только его, но и всех мужчин и женщин, вынужденных заботиться о себе в одиночку. Называя в своей проповеди всех людей путниками, бредущими долгой дорогой с земли на небеса, Ван Гог указывал, что одиночество утомительного пути скрашивает сознание присутствия «Отца нашего с нами» – как друга, вожака, помощника. Когда чувствуешь себя подавленным, Бог протягивает руку в сердечном пожатии – как сам Винсент сердечно пожимал руки тем, кого любил. А любил он практически всех. Ван Гог жаждал делиться любовью и в ответ получать ее от всех, кому открывал свое сердце в письмах, от Тео и товарищей-художников – Антона Раппарда и Эмиля Бернара; с ними он делился мечтами об артистическом братстве, похожем одновременно на общую мастерскую и на большую семью. Именно к нему он будет стремиться впоследствии, затевая социально-художественный эксперимент в Арле с Полем Гогеном. Того же он страстно желал добиться от всех тех женщин, с которыми так отчаянно мечтал разделить семейное гнездо.

Создать семью с Евгенией Лойер в Лондоне не удалось. Но дома, в Голландии, после возвращения из Боринажа и недолгих занятий в Брюссельской академии изящных искусств Винсент решил, что нашел свою половину в Амстердаме, – его избранницей была недавно овдовевшая кузина Кее Вос. Время и способ для ухаживания Ван Гог, как всегда, выбрал самые неподходящие. Винсент смотрел на предмет обожания глазами побитой собаки, задыхался от волнения, преследуя кузину из города в город, и пугал ее своими домогательствами. В ответ женщина предсказуемо произнесла «Nimmer!» – «Никогда!». Логично было бы предположить, что отказ положил конец ухаживаниям. Но она имела дело с Ван Гогом. «Nimmer» для него прозвучало лишь как проверка на силу чувства. Винсент успокаивал себя, вообразив, будто его возлюбленная уклонялась от ухаживаний, подчиняясь воле строгих опекунов, и не могла выразить свои истинные чувства. Влюбленному отказали от дома, но он таки вернулся и, держа ладонь над горящей свечой, заявил, что желает лишь видеть Кее столько времени, сколько сумеет продержать руку над пламенем.

Радикальные ухаживания закончились провалом. Изгнанный из Амстердама, в начале 1881 года Винсент переехал в Гаагу, где его на несколько недель приютил еще один терпеливый родственник – известный и преуспевающий художник Антон Мауве. Ван Гог – как всегда – отчаянно жаждал любви, но ему в очередной раз показалось, будто человек, которого он воспринимал как отца, пытается обуздать его страсти, и он взбунтовался (точно так же Винсент вел себя и с родным отцом). Хорошо было бы обзавестись собственной семьей и собственным домом, особенно если учесть, что, рассуждая в письмах брату (жилье и материалы теперь оплачивал Тео) о жажде любви, Винсент имел в виду любовь не только духовную. В этом его стремлении к уюту было что-то до умиления голландское: домашний очаг и вечера у пузатой печки, секс и штопанье носков. Когда годы спустя Ван Гогом завладеет навязчивая идея обустроить Желтый дом к приезду Гогена, он, как настоящий голландский хозяин, будет взбивать подушки и пытаться организовать уют – gezelligheid. Но истинный уют не был для Винсента чем-то будничным. Он даровал спасение.

Скорбь. 1882. Литография.

Музей Ван Гога в Амстердаме

Получись у него соединить это стремление с другой страстью – жаждой исцелить раны современного мира, – Ван Гог смог бы создать настоящий дом, пусть простой, но полный жизни и счастья. Поэтому он бежал от Мауве, с его пронизанной мещанской клаустрофобией жизнью, и предпочел одну из отверженных. Винсент много читал Эмиля Золя, и мысль, что обездоленные точно так же жаждут любви, как и он сам, стала для художника символом веры. Потрепанная жизнью проститутка Класина (Христина) Хорник по прозвищу Син, с болезненной пятилетней дочерью, еще одним ребенком на подходе и запущенной ангиной, оказалась идеальной кандидатурой, чтобы проверить, надолго ли хватит Винсенту его наивного оптимизма. Син, к которой судьба была неласкова, мало напоминала крепкую, здоровую хозяйку – huisvrouw, но именно поэтому могла послужить Ван Гогу отличным материалом для устройства семейной жизни. В кои-то веки рядом с Винсентом был человек, который в нем нуждался. Это должен был быть эксперимент по оказанию взаимной помощи: Син могла позировать для художника, а тот, в ответ, быть ей добрым мужем и отцом для ее детей. Винсент с нетерпением ждал, когда же Тео приедет полюбоваться семейным гнездом: «Дорогой Тео… Я весь в предвкушении твоего приезда: мне не терпится узнать, какое впечатление произведет на тебя Христина. В ней нет ничего особенного – обыкновенная женщина из народа, но я вижу в ней нечто возвышенное… тот, кто любит обыкновенного, простого человека и любим им, тот уже счастлив, что бы с ним ни происходило в жизни…»