Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сейчас в моей комнате, как будто четырех лет [эвакуации] не было. Книги, замечательные книги. Как жалко, что с ними, умирая, придется расстаться навсегда…
Петербургскую загадку так и не разгадал, но гипнотизирует Ленинград совсем мистически своими камнями, плоскостью, шпилями, серою голубизной и странной искусственностью.
Но все временно, условно, временные комбинации, как сны и облака. И люди, и дома, и мысли. Это – сейчас наиболее навязчивая мысль (вернее строй). Длительность? 10–9, секунда, минута, год, четыре года Йошкар-Олы, жизнь, несколько поколений? На квартире в Ленинграде украли старенькую акварель с замком и ручьем, рисованную дядей Колей. Знал ее лет 50. Казалось вечностью.
‹…› Жизнь так коротка, и столько случайной пестроты, а хочется приблизиться к божескому состоянию.
…Георгиевский зал, не красивый, но блистающий. Чиновные гости, около тысячи. Громкие победные туши. Замечательные сталинские слова о русском народе. Концерт – помесь Улановой с хором Пятницкого. Гомерическая еда и манекенные примитивные люди. Прошел по подчищенному Кремлю, мимо великого Успенского собора, немецко-русского тоновского кремлевского дворца. Эфемерность всего «si fugge tutta via»[324].
Странность города резче, чем раньше. Раны на стенах, выковыренные снарядами кирпичные воронки, обуглившийся Гостиный [двор], разбитые, фанерные окна. И широта барская XVIII и XIX в. Полное несоответствие теперешних обитателей и этого старого барского скелета, этой северной природы, на которой есть какой-то отпечаток Скандинавии. Чужие люди в чудесном гробу.
‹…› Существование так эфемерно, так флуктуационно. Это собирание и устанавливание книг – детская игра. Сколько погибло сейчас книг и следов человеческой мысли и рук у нас, в Италии.
Усталость и душа пуста как никогда, а в ее наполнении единственная приманка бытия.
Солнце, сирень, свежая зелень, но некогда на это смотреть. Ощущение мыльного пузыря, который вот-вот лопнет и знает об этом.
В Художественном театре появляюсь 45 лет. Серый занавес с чайкой, мягкие ковры, медленно потухающие лампы, старое фойе, по которому когда-то ходил с матушкой, с темными скамейками и фотографиями…
‹…› Мне кажется все настойчивее, что «кто-то» заставляет разыгрываться эту эволюцию, дарвиновский отбор. Для этого нужно и размножение, и смерть, и самосохранение, и еда, и борьба, и образование классов, сообществ, государств. Искусство – Nebenprodukt[325] полового чувства, наука – Nebenprodukt борьбы за самосохранение. В эти скобки все входит. Остается понять переход от бессознательного к сознательному.
Разбираю свою комнату. «Минувшее проходит предо мною». Фотографии матери, отца, Николая, Лиды больше 45 лет назад. Осколок шрапнели, упавший во время усмирения вооруженного восстания в 1905 г. на Пресне и чуть не убивший мать. Снимок 1916 г. – мать, я в отпуску – прапорщиком, Николай, на стене портрет Илюши.
Память самое великое в человеке, архивы, книги, история – коллективная, вековая, тысячелетняя память – тонкая нить ничтожной вероятности людей сделаться богами.
‹…› Боже мой, как людям нужен Бог.
…был в Кремле у В. М. Молотова и Г. М. Маленкова. Предложено стать академическим президентом вместо В. Л. Комарова. Нечувствительность, развившаяся за последние годы, вероятно, как самозащита, дошла до того, что я не очень удивился этому предложению. Оно совершенно разрушает мою жизнь и внутреннее естество. Это значит ужас современной Москвы в самом концентрированном виде на меня. Это значит расстаться с Ленинградом. Это значит исчезнет последняя надежда опять вернуться к своему прямому опыту.
Чувствую, как улетает от меня личное, свое, настоящая душа. Биологический идеал сознания, очевидно, его полный резонанс с бытием. Сегодня утром с Виктором ходили в кино. Цветная мультипликация Диснея «Бэмби» про оленей, зайцев, птиц и полную гармонию сознания их с бытием. Второй родившийся «Бэмби» вполне заменяет первого.
‹…› …разбитый Ново-Иерусалим. Уютные зеленые задумчивые поля и леса. Такой контраст с ужасом на моей душе. Иногда приходит мысль о самоубийстве.
Начало нового препротивного существования, еще дальше удаляющего от себя самого, превращение в манекен, дергаемый ниточками.
На вокзале букеты, частью обрадованные, частью перепуганные «встречатели». ‹…› по сути дела плакать надо, настолько все это несвойственно, чуждо, удаляет от самого себя. Себя больше нет.
Страшная тоска и грусть и Herzbeklommenheit[326]. Отрыв от науки, от книг, от себя. В сущности, умирание, смерть. Тысячи новых дел, холопское почтение. Ну зачем же это все. Хотелось прожить последний десяток лет в ретроспекции на мир и на себя. Опять нет дома, нет себя. Эфемерность всего. Da mihi punctum![327]
Огромный номерище из трех комнат, неуютный, нелепый. В таком номере легко осуществить самоубийство. Стоячие лампы-модерн. Отвратительные рамы. Чайник без стаканов.
Умственный паралич. Понять случившегося не могу. Совсем не по мне. Желают стандартного патриарха, а я совсем не стандартен и совсем не патриарх. Zo to bendie?[328]
Вроде умирания. Исчез прежний «я».
Завален грудой бумаг, «поздравлений», и так хочется своего, настоящей науки.
Охота за книгами. Но со странным чувством, что все это ни к чему, перетаскивание предметов с одного места на другое. Все погибнет, все временно. Собственная смерть так ясна и несомненна. Да не только собственная, а всего.
Вчера ночью радио – об урановых бомбах. Начало совсем новой фазы человеческой истории. Смысл человеческого существования. Возможности необъятны. Перелеты на другие миры. Гораздо дальше Ж. Верна. Но неужели горилла с урановой бомбой? Ум, совесть, добродушие и такт – достаточно ли всего этого у людей.
В такой момент я в Академии. Просто страшно. Наука получила такое значение, о котором раньше писалось только в фантастических романах. Eritis sicut Dei[329].
По радио узнал о японской капитуляции, вызванной, по словам микадо, атомными бомбами. Физика, наука в качестве арбитра окончательного.
Снова мысль о человеке, становящемся богом, благодаря разуму своему. Но это, пожалуй, настоящее единственное доказательство бытия Божия.
Разум, сознание, охватывающее материю.
Урановая бомба – вполне реальная, несомненная, не условная вещь, и она, вероятно, определит дальнейший ход мира.
Мертвенно-чахоточная красота города, из этой красоты просвечивает тоскующая, взыскующая душа. Пушкин и Достоевский.