настроениями, в результате чего в Америке его обвинили в измене. В 1945 году по приказу командования американских войск, высадившихся в Италии, он был интернирован. Несколько недель его, как чумного зверя в зоопарке, держали в железной клетке под открытым небом в Пизе. А спустя несколько месяцев, накануне процесса по обвинению в государственной измене, признали душевнобольным – каковым можно объявить любого поэта, чья творческая душа находится в полном здравии. И последующие двенадцать лет он провел взаперти в психиатрической больнице Святой Елизаветы в округе Колумбия. Находясь там, он опубликовал «Пизанские песни» и получил Болингеновскую премию, что вызвало шквал негодования в кругах литературных болванов.

Как бы то ни было, дождливым апрельским днем 1958 года Паунд – семидесятидвухлетний старик, чья некогда огненно-рыжая борода поседела, а лицо то ли сатира, то ли святого было исчеркано морщинами, словно строками печальной повести, – предстал в Вашингтоне перед судьей Болитой Дж. Лоузом[74], и тот объявил его «неизлечимо безумным». Неизлечимым, но «безвредным» настолько, что он мог выйти на свободу. На что Паунд заявил: «Всякий, кому уготовано жить в Америке, безумен!» – и начал готовиться к отъезду в Италию.

Есть фотографии, сделанные незадолго до его отплытия. Надменный, насмешливый, плотно зажмурив глаза и выкрикивая обрывки бессмысленной песни[75], он шагал взад-вперед, точно все еще мерил шагами железную клетку в Пизе – или, скорее, клетку, которой стала для него жизнь.

Сомерсет Моэм

Говорит самоуверенно-категоричный юнец Холден Колфилд, этот Гекльберри Финн с северной Парк-авеню, рассказчик повести «Над пропастью во ржи» Дж. Сэлинджера: «А вот, например, такая книжка, как „Бремя страстей человеческих“ Сомерсета Моэма, – совсем не то. Я ее прочел прошлым летом. Книжка, в общем, ничего, но у меня нет никакого желания звонить этому Сомерсету Моэму по телефону. Сам не знаю почему. Просто не тот он человек, с которым хочется поговорить. Я бы скорее позвонил покойному Томасу Харди. Мне нравится его Юстасия Вэй»[76].Что ж, умник Холден вроде бы метил точно в цель – но промахнулся. Мистер Моэм вовсе не хочет, чтобы ему звонили, он хочет, чтобы его читали; хотя его проза слишком безличная и слишком ясная и рациональная, чтобы вызвать читательскую любовь, он добился желаемого: не так давно бригада аудиторов подсчитала, что в течение каждого часа он ежеминутно зарабатывает на потиражных тридцать два доллара. Это вовсе не свидетельствует о том, что он хорош. А ведь он хорош! Был бы Холден начинающим писателем, ему бы стоило дозвониться до старика: тот мог бы многому его научить, ибо мало кому удалось так строго следовать хитроумным правилам повествования. Желательно знать эти правила, особенно если вы, подобно большинству начинающих, намерены их сломать.

За последние двадцать лет мистер Моэм сделал больше прощальных выходов, чем сэр Гарри Лодер[77]: каждую его новую книгу объявляли лебединой песней, и сегодня, в свои восемьдесят пять, он постоянно грозит в последний раз осчастливить нас выдающимся писательским дерзанием. Раз ему хочется пуститься в это путешествие, то остается только собраться на пирсе и в знак благодарности за все доставленные нам радости от всей души пожелать ему bon voyage[78].

Исак Динесен

Рунгстед – городок на побережье между Копенгагеном и Эльсинором. Среди путешественников XVIII века ничем другим не примечательная деревня славилась красотой своей гостиницы. Эта гостиница, хотя уже больше не служит пристанищем для кучеров и их пассажиров, до сих пор пользуется известностью как дом почетной гражданки Рунгстеда баронессы Бликсен, она же Исак Динесен, она же Пьер Андрезель.

Баронесса, легкая как перышко и хрупкая, как горсть ракушек, принимает в пустоватой, сверкающей гостиной со спящими тут и там собаками, согреваемой камином и кафельной печью: комната, в которой она, эффектное создание, словно сошедшее со страниц одной из своих «Готических новелл», сидит, закутавшись в колючую волчью шкуру и британский твид, на тощих, как у перепелки, ногах шерстяные чулки и меховые домашние туфли, а шея, способная пролезть в кольцо, скрыта воздушным сиреневым шарфом. Годы добавили ей изысканности, этой женщине-легенде, пережившей приключения, посильные лишь мужчине с железными нервами: она охотилась на львов и свирепых буйволов, хозяйничала на африканской ферме, летала над Килиманджаро на первых опасных самолетах, врачевала масаи; время проявило ее сущность – так виноград превращается в изюм, а цветок розы – в розовое масло. Даже если вам не довелось узнать ее историю, баронесса запоминается сразу как la vraie chose, нечто значимое. Образ столь многолик, его грани излучают гордое сияние интеллекта и способности к состраданию, иначе говоря, мудрость – что не может быть простой случайностью; равно как и эти глаза, подтемненные, прячущиеся в норе, не могли достаться ординарной женщине.

Если посетитель приглашен на чай, баронесса угощает его легким ужином: сначала херес, затем разнообразие гренок и пестрота мармеладов, холодные паштеты, жареная печенка, блинчики с апельсиновым вареньем. Но хозяйка не может разделить трапезу, ей нездоровится, она ничего не ест, совсем ничего, разве что устрицу, одну клубничку, бокал шампанского. Зато она говорит; как большинство людей искусства и, несомненно, все бывшие красавицы, она достаточно сосредоточена на себе, чтобы с удовольствием обсуждать собственную персону.

Уголок ее губ, едва тронутых помадой, кривит улыбка скорее паралитического свойства, и она говорит по-английски с британским акцентом: «Да, эта старая гостиница может поведать о многом. Она принадлежала моему брату, я выкупила ее; „Последние рассказы“ оплатили последний взнос. Теперь она моя, полностью. У меня есть идея по поводу этой гостиницы после моей смерти. Здесь будет птичник, сад, парк, будет птичий заповедник. Пока я жила в Африке, на моей ферме в горах, я даже и не думала, что вернусь в Данию. Когда я окончательно поняла, что ферма уплывает, что я теряю ее навсегда, именно тогда я начала писать свои рассказы; чтобы забыть невыносимое. И во время войны тоже; мой дом служил перевалочным пунктом для евреев, бегущих в Швецию. Евреи на кухне и наци в саду. Я должна была писать, иначе можно было сойти с ума, я написала „Пути возмездия“, вовсе не политическую притчу, однако меня позабавило, сколько людей истолковали роман именно таким образом. Странная порода нацисты. Я часто спорила с ними, дерзила им. Нет, не думайте, что я хочу показаться храброй, я ничем не рисковала; они являли собой такое мужское общество, им просто безразлично мнение женщины. Еще булочку? Угощайтесь, пожалуйста. Я наслаждаюсь, глядя, как другие едят. Сегодня ждала почтальона; надеялась, он принесет новую партию книг. Я так быстро