сужаются и начинают петлять, к 1910 году претерпел еще более глубокие перемены. Потомки крахмальноворотничкового стада преподобного Бичера стали облюбовывать себе иные пастбища, а племена иммигрантов, которые поначалу ютились по окраинам Хайтс, быстрым набегом заняли освободившиеся места. После чего многие из оставшихся тут, точно осадок на дне бутылки, благородных старожилов стали покидать свои особняки, которые ожидал либо снос, либо превращение в многоквартирные халупы.

Что дало повод Эдмунду Уилсону, посвятившему в 1925 году пару абзацев, как он считал, мертвому и агонизирующему Хайтс, с отвращением удостоверить: «Симпатичные здания из красного и розового кирпича все еще достойно представляют эпоху Генри Уорда Бичера; но на всех них теперь лежит печать вечного покоя: похоже, их окончательно поразила немота. На улицах вы еще можете случайно заметить хорошо одетого джентльмена, медленно совершающего свой неспешный моцион, но в целом респектабельность исчезла, а выжила лишь вульгарность. Пустую тишину разрывают пронзительные вопли итальянской ребятни и нескончаемые рулады механических пианино, несущиеся из обшарпанных многоквартирных домов под аккомпанемент человеческих голосов, которые кажутся такими же механическими, как и звуки музыки. По ночам неосвещенные улицы оказываются во власти пьянчуг, вываливающихся на тротуары из темных подъездов, и мне известен случай, когда на улице в двух кварталах от местного почтамта и районного муниципалитета по меньшей мере три недели валялась дохлая лошадь и никому в голову не пришло ее убрать».

При всем готическом колорите этой зарисовки с натуры микрорайон тем не менее даже тогда еще не утратил, если отвлечься от дешевых съемных квартир, былого очарования, которое привлекло сюда когорты молодых художников и писателей. В первой волне прибывших в Хайтс новых поселенцев был Харт Крейн, чей цепкий глаз поэта, увидев открывшийся из окна вид, нашел тему будущей поэмы «Мост». Потом, вскоре после успешной публикации романа «Взгляни на дом свой, ангел», тут поселился Томас Вулф, известный следопыт ночного Бруклина: в его квартире стоял самый знаменитый в литературной истории холодильник, который он эксплуатировал до тех пор[83], пока его «многолюдный труп» не отправили домой, на холмы Каролины. Как-то в начале сороковых один дом – и, ей-богу, единственный такой – на Миддаг-стрит стал пристанищем для славной компании квартиросъемщиков, среди которых были У. Х. Оден, Ричард Райт, Карсон Маккаллерс, Пол и Джейн Боулз, британский композитор Бенджамин Бриттен, импресарио и сценограф Оливер Смит, авторша романов про убийства мисс Джипси Роуз Ли и шимпанзе вместе со своим дрессировщиком. Все обитатели этой многоквартирной башни из слоновой кости, которые оплачивали вскладчину уборку, освещение, отопление, работу поварихи (бывшей хористки «Клуба Коттон»), поселились там по приглашению домовладельца – Джорджа Дэвиса, оригинального редактора, писателя, fantaisiste[84], джентльмена с острым, как нож гильотины, языком, но при этом благодушного и мягкосердечного, ныне покойного и искренне оплакиваемого.

Нет больше ни Джорджа, ни его дома: его снесли во время войны ради какого-то абсурдного градостроительного проекта. И вообще, в истории микрорайона именно военный период ознаменовал его полную деградацию. Многие из сохранившихся старых построек были реквизированы армейским начальством под казармы и солдатские столовые, и неотесанные завсегдатаи обходились с ними примерно так же, как солдаты генерала Шермана с особняками старого Юга. Потому что никому до них не было дела. Потому что всем было на них наплевать. Все и плевали – до тех пор, пока вскоре после войны в Хайтс не хлынули новые поселенцы, отважные пионеры, заявившиеся сюда с метлами и ведрами краски: амбициозные молодые манхэттенцы, с успехом делавшие карьеры врачей-юристов-уоллстритчиков и им подобных и мечтавшие возродить разрушенные устои выверенного очаровательного комфорта.

Хайтс встретил их очень гостеприимно, предложив просторные дома с множеством комнат, готовые к перестройке в частные особняки, подходящие для традиционных больших семей; и молодые пары либо уже создали такие семьи, либо стремительными темпами их создавали. Здесь все благоприятствовало воспитанию детей: уличное движение не очень интенсивное, воздух чистый, пахнущий морем, масса зеленых уголков и тихих крылечек для детских игр, а самое главное, есть Эспланада, сущее раздолье для любителей роликовых коньков (катание на роликах запрещено, но сорванцы плюют на запрет!). И хотя Эспланада мало похожа на облюбованный бабочками луг, этот широкий променад с видом на гавань стал удачной заменой огромному пастбищу, где когда-то резвились мальчишки и девчонки.

Словом, эксперимент по возрождению Хайтс длился в течение десятка лет или дольше и наконец достиг стадии, когда уже можно назвать его fait accompli[85]. На подоконниках красуются цветущие герани; в зависимости от времени года сквозь кроны деревьев пробиваются солнечные лучи или собранные в кучи осенние листья горят по углам скверов; повозки с цветами громыхают по улицам, и цветочники нараспев нахваливают свой товар; на заре раздается кукареканье: одна местная дама держит у себя в саду кур и петуха. Зимними ночами, когда ветер приносит из порта прощальные гудки отплывающих судов и разбрасывает над крышами клочья дыма из печных труб, возникает ощущение, мимолетное, но явственное, как мерцание огня в камине, что время совершило полный круг, вернулось вспять и тебе удалось углядеть приятные сердцу отблески ушедшего прошлого.

Хотя я давно знал этот микрорайон, время от времени наезжая сюда в гости к знакомым, мое близкое общение с ним началось два года назад, когда один мой друг купил особняк на Уиллоу-стрит. Как-то чудесным майским вечером он пригласил меня на смотрины. Дом страшно мне понравился и даже пробудил зависть. Двадцать восемь комнат, просторных, с высокими потолками, в каждой – действующий камин с облицовкой из мрамора. Красивая белая лестница изгибом лебединого крыла взмывала вверх к застекленной крыше, солнечные лучи легко пробивались сквозь янтарно-золотистую преграду. Отличные полы: крепкие, глянцевые доски, а уж стены! Да, в 1820 году, когда был выстроен этот особняк, люди умели ставить стены – толстые, с бизона, непроницаемые ни для свирепого мороза, ни для жестокого зноя.

Высокие, от пола до потолка, окна вели на просторную заднюю веранду, сразу напомнившую мне Луизиану. Веранда под навесом густой зелени, полностью скрытая, точно утонувшая в лиственном море, старыми, но на удивление могучими ветками, усыпанными тяжелыми, как виноградные кисти, гроздьями глицинии. А позади крыльца был сад: тюльпанные деревья, цветущие груши и тяжело раскачивающаяся на пушистой ветке форзиции черно-красная птица.

В сумерках мы с другом сидели на крыльце и обсуждали важный вопрос, не без помощи мартини: я посоветовал ему выпить еще бокал, очередной. Было уже совсем поздно, когда он наконец внял моим доводам. Да-да: двадцать восемь комнат – это чересчур для одного, и да, это будет честно, если я займу несколько.

Вот так я поселился в особняке из желтого