читаю, что меня трудно насытить. От искусства я требую воздуха, атмосферы. В наши дни выбор очень скуден. Мне никогда не надоедают книги, которые я люблю, могу перечитывать их по двадцать раз – могу и читаю. „Король Лир“. Я всегда сужу о человеке по его мнению о „Короле Лире“. Конечно, хочется и чего-то нового, других лиц. У меня талант дружить, друзья – вот моя высшая радость: путешествовать, бывать в разных местах, знакомиться с людьми и располагать их к себе».

Время от времени баронесса действительно путешествует. Опершись на заботливую руку обреченно веселой мисс Клары Свенсен, своей давней компаньонки и секретаря («Милая Клара. Вообще-то, я взяла ее на место поварихи. После трех никуда не годных обедов я набросилась на нее: „Милочка, вы самозванка. Признавайтесь!“ Она расплакалась и сказала, что она школьная учительница с севера Дании, влюбленная в мои книги. Однажды она увидела мое объявление насчет кухарки. Вот и пришла; и хотела остаться. Так как готовить она не умеет, мы условились, что она будет секретарем. Я крайне сожалею об этом решении. Клара ужасающий тиран»), баронесса отправляется в Рим или Лондон, обычно пароходом («Самолетом не путешествуешь; тебя просто пересылают как бандероль»). В январе прошлого года, 1959-го, она впервые посетила Америку, страну, которой обязана своим первым издателем и читателями. Ей оказали прием, какого удостаивалась, пожалуй, только Дженни Линд[79]; по крайней мере, никого из литературных знаменитостей не встречали так после Диккенса и Шоу. Она смотрела с экранов телевизоров и со страниц журнала «Лайф», единственное запланированное публичное чтение переросло в марафон спекулянтов билетами, ей аплодировали стоя, и никто, Господь свидетель, никогда не был почетным гостем на таком бесчисленном множестве приемов («Это было восхитительно! Нью-Йорк; ах! Вот, оказывается, где все происходит! Обеды и ужины, шампанское, шампанское; все были безмерно добры. Приехав туда, я весила 65 фунтов, а вернулась домой – 53; врачи не понимали, как я еще жива, они утверждали, что я уже должна была умереть, но мне и самой это давно известно. Смерть годами со мной заигрывает. Нет, мы живем, а Клара – Клара прибавила четырнадцать фунтов»).

Это приятие огромного возраста и его последствий – отнюдь не стоическое ожидание конца; проблескивает здоровая надежда: «Хочу закончить книгу, хочу увидеть, как созревают фрукты следующим летом, хочу вновь повидать Рим, Гилгуда в Стратфорде[80], может быть, Америку. Ах, если бы. Почему же я так слаба?» – вопрошает она, теребя смуглой костлявой рукой сиреневый шарф; и этот вопрос, сопровождающийся боем каминных часов и ворчанием мисс Свенсен, призывает гостя откланяться и дать баронессе возможность вздремнуть на кушетке у огня.

На прощанье посетитель может получить в подарок экземпляр любимой из написанных ею книг («Потому что она о настоящих вещах»), прекрасного романа «Из Африки». Дарственная надпись гласит: «Je repondrai – Карен Бликсен».

– «Je repondrai», – поясняет она, стоя в дверях, подставляя щеку для поцелуя, – «Я отвечу» – чудесный девиз. Я позаимствовала его у семейства Финч-Хэттанов. Он мне нравится, потому что я верю, в душе у каждого из нас есть ответ.

Ее собственный ответ был «да» жизни, и ее искусство вторит этому девизу эхом, которое будет звучать еще долго.

Дом в Бруклин-Хайтс

(1959)

Я живу в Бруклине. Это мой выбор.

Те, кому неведомо его очарование, вправе спросить почему. Ибо в общем и целом это довольно-таки неприглядный район. Настоящий заповедник безвкусицы, где даже noms des quartier[81] наводят уныние: Флэтбуш, Флашинг-авеню, Бушвик, Браунсвил, Ред-Хук… И все же в этом царстве грязно-серого, без единого намека на зелень встречаются оазисы, чудесные исключения из правил, милые памятники славной старины. Среди этих мнимых миражей самый яркий пример – микрорайон, где обитаю я: его называют Бруклин-Хайтс. Хайтс[82] – потому что он расположен на вершине утеса, с которого открывается, точно с высоты птичьего полета, вид на Манхэттенский и Бруклинский мосты, на ослепительные высотки Нижнего Манхэттена и судоходные маршруты, которые соединяют реку с заливом и океаном, бурливо огибая застывшую в эффектной позе статую Свободы.

Я плохо знаю подлинную историю Хайтс. Однако я верю (но вам доверять мне не стоит), что самый старый здешний дом – он сохранился и даже обитаем – принадлежит моим соседям по двору мистеру и миссис Филип Бафтон. Серебристо-серое здание в колониальном стиле, укрытое в тени буйной листвы, было построено в 1790 году для некоего капитана дальнего плавания. На старинных гравюрах, относящихся к периоду 1830-х годов, Хайтс предстает симпатичной портовой гаванью, где вечно теснились мачты с тугими парусами; лучшие дома в этой части города, особенно выстроенные в федералистском стиле, первоначально предназначались для семей шкиперов торгового флота. Парадно строгие, элегантные и старомодные, как первые визитные карточки, эти дома олицетворяют эпоху сноровистых слуг и солидного домашнего комфорта; лошадей в красивых сбруях с бубенцами (в нашей округе полным-полно бывших каретных мастерских – эти здания из розового кирпича нынче, разумеется, перестроены и превращены в миленькие, если не сказать – кукольно-миленькие, жилища); кажется, будто в них до сих пор прячутся призраки бородатых отцов-мореходов и их жен-домоседок в изящных чепцах, преданных прародителей будущих великих кланов банкиров и великосветских невест. Так продолжалось лет сто или около того; это была эпоха укрытых в тени деревьев улиц, переулков, обсаженных плакучими ивами, буйных садов, которые в августе наполнялись жужжанием шмелей и душистыми ароматами трав; эпоха доносящихся с реки пароходных гудков, надутых ветром парусов; а перед гаванью раскинулся огромный зеленый луг, где мирно паслись коровы и стаи бабочек порхали в воздухе и где летом детвора день-деньской играла под порывами свежего бриза, а зимой стук санок эхом отскакивал от утоптанного декабрьского снега.

Но было ли все тут именно так? Возможно, я создал слащаво-розовую картинку в стиле открытки-валентинки. Как бы то ни было, моя валентинка обретает строгий вид черно-белой литографии, если посмотреть на здешний пейзаж глазами Генри Уорда Бичера, чья церковь во второй половине девятнадцатого века стала доминировать в духовной жизни Хайтс. Открытый в 1883 год великий Мост теперь висел над рекой, а порт, разраставшийся год от года, становясь все более громкоголосым центром большого бизнеса, изгнал играющих детей с луга, сначала превратив сам луг в пустошь, а потом окончательно его изничтожив, чтобы освободить место для величественных черных пакгаузов, набитых заморскими тарантулами да гниющими бананами.

И вот этот район, похожий на клубок укромных аллей и спрятавшихся от посторонних глаз тихих двориков и улочек, что бегут прямо, а потом вдруг