будут, пока не выкурят. Старый князь защищать не смеет, один молодой порой заступится и у него человек опеку найдёт. Смотрите-ка, – добавил он, обращаясь к Яксу, который сел за стол. – Мы виноваты, что плохо за Мшщуем следили. Мы его освободили, мы ему помогли!! У немцев о том идёт речь, чтобы сбыть нас и чтобы тут самим править.

– Мой Никош, – прервал разгневанного Якса, – всё же тут кто-то виноват. Сам этот человек не мог, связанный, порвать верёвки, выломать решётку и выбраться из ямы.

– Дьявольская сила! Кто его знает, как это случилось! – воскликнул Никош. – Сторожа спали у двери и не слышали ничего. Старик лежал с вечера как колода. Подсудок ходил к нему. Если бы тот был поляком, на Герварта бы вину сложили, к счастью, он немец…

– Но я уже отсюда не уеду, – начал Никош.

– А вдовушка? – пробормотал злобно Якса.

Старый, толстый слуга князя сильно вздохнул.

– Если бы она меня здесь не удерживала, честная, набожная моя вдовушка, давно бы меня тут не было, – воскликнул он.

Немного помолчали. Никош не мог избавиться от гнева.

Останавливался, ходил, бил кулаком по столу и о госте забывал, так ему немцы своими обвинениями кровь возмутили.

Добиться от него что-либо, кроме сердитых проклятий, было невозможно. Яшко обязательно хотел видеть камеру, из которой сбежал старик, но склонить Никоша к этому показу не мог.

– Знаешь что, на утешение я выпрошу у Суленты жбан старого мёда, – отозвался Якса, – только дай мне эту яму увидеть.

Надежда на мёд или также воспоминание о старой дружбе склонили наконец Никоша, так что с Яксой он направился ко двору, на который выходило выламанное окно камеры.

Можно было в действительности подозревать дьявола в помощи человеку, который, доставая решётку с нечеловеческой силой, так расшатал и сдвинул с места огромные камни, что, казалось, рухнет.

Тут как раз стояли серьёзные люди, разгадывая заковыристый вопрос; судья Адальбертус, разъярённый пролокутор Герман и красивый и спокойный подсудок Герварт. Все они согласились с тем, что только сам дьявол мог совершить это чудо, и что освобождение узника было его осуждением, потому что доказывало, с кем был в союзе.

– Он был так связан, что лежал на руках, – говорил Герварт, – повернуться не мог, и ноги были связаны.

– Быть может, сторожей подкупил, – сказал Адальбертус. – Этому были примеры, и стоило бы придать их казни.

– Я уже их утром приказал всех отхлестать! – отозвался Герман. – Клянуться, что, лёжа у двери, ничего даже не слышали…

– И то примечательно, – добросил судья серьёзно, – что ночью на все стороны отправили погоню, на выносливых конях… что чащи и леса вокруг обыскали… ни следа!

Тут, сделав ещё более серьёзное лицо, как если бы собирался что-то более важное поведать, он сказал нравоучительным тоном:

– Это небеспримерно; где заходит интервенция нечистой силы, дьявольской, там люди уносятся в воздух, как ведьмы в полночь. Дьявол имеет огромную силу и своих избранных, тех, что ему в виде козла известную честь отдают, он оснащает крыльями, делает невидимыми… перевоплащает их в животных. Только крест, используемый в таких случаях, может сломать эту сатанинскую силу…

Сказав это, он указал на окно и закончил:

– Пусть мне никто тут не говорит, что это совершил человек.

Герман, всматриваясь, плечам и дышащей гневом груди не давал покоя. Ему больше всех было жаль той жертвы, которая ускользнула из его рук. Судья, подсудок и их помощник, постояв, медленно ушли, и очередь дошла до Яксы, который с нахмуренным лицом всё рассматривал и клял нечистые силы.

– А что случилось с той женщиной, которую он соблазнил? – спросил он Никоша.

– Одни чудеса, – пробормотал толстяк, – человек тут ничего не понимает. Она сама призналась, что она его уговаривала, а не он её, что имела страх и отвращение к монастырю, между тем, когда прибыла княгиня, и, не давая ей подступить к себе, начала с ней молиться, – она расплкалась, принялась каятся, и как милости просила, чтобы ей сразу дали рясу послушницы. После такого скандала княгиня не хотела уже силой тянуть её за решётку, та упала ей в ноги и просила, пока не получила, её сразу одели. Поехала в Тжебницу, говоря то, что от княгини отступать не хочет, чтобы её иная власть, которой боится, не захватила. А то, что с ней, – добавил Никош, – происходит и с другими, потому что княгиня имеет такую власть, что молитвой людей преобразует, накладыванием рук оздоравливает, взглядом обращает – всё-таки пани святая.

– Князь тоже, по-видимому, с радостью молится и подражает ей, – добавил Яшко.

– Но он до тех пор с ней, пока она от света не запирается – когда останется один, возвращается к нему прежняя натура и на принудительное своё вдовство жалуется. Пан набожный, как и оба сына, а с нею они не могут мериться.

Яшко, чтобы было что рассказать в Кракове, спустился ещё с Никошом в открытую тюрьму, посмотрел на разбросанную солому, порванные верёвки, которые, взяв в сильные руки, не мог порвать, – и должен был согласиться с общим мнением, что сам дьявол помогал узнику.

После чего они пошли на мёд к Суленте, а Труся, который поджидал их у ворот, вкрался за ними в избу, чтобы развлекать панов. Была в нём необходимость, потому что они были невеселы, и жбан с помощью шута едва смог их рассеять.

Замковые события Труся рассматривал со своей шутовской точки зрения. Шутка, какую дьявол разыграл со сторожами, была ему по вкусу.

– Поделом негодяям, – говорил он, – получили сегодня утром от пана Германа в подарок каждый по крайней мере… пятьдесят червонных гривен… Это ещё и десятой части им не выплатили того, что они на других возмещали. Бедняги, нескоро остаток долга получат.

– Да и тебе бы что-то следовало! – воскликнул Никош.

– За что? – спросил испуганный Труся.

– Что над чужой бедой насмехаешься, – ответил урядник.

– Ваша милость знаете, что у нас одно есть на свете, – сказал Труся, – что нам над всем смеяться разрешено. Зато нас ногами лупит, кто хочет, в лицо нам плюют и ругают…

Труся веселил их до поздней ночи, пел, скакал и рассказывал непристойные шутки, пока его, хорошо захмелевшего, прочь за ворота не выпихнули. А так как далеко идти не мог, Труся натянул на глаза и уши колпак с кукушки, закутался в епанчу и, бормоча песенку, уснул под воротами.

Там его лежащего и сморённого каменным сном на следующее утро объехал выезжающий Яшко. Не хотелось ему ехать в Краков, не хотелось – но должен был.

Сама встреча с отцом грозила гневом, который только