non fuit aequum, – прибавил Адальберт, – а если бы мы сказали, что этот человек смерти не стоит, это хуже, чем коня бы потеряли, потому что наше величие…

– Я всегда придерживаюсь того, – прервал резко Герман, рукой ударяя о стол, – что лучше, чтобы невинный был наказан, чем, чтобы виновный ушёл от кары. Невинный на том свете найдёт награду, жизнь потеряет до срока, а вечную купит, виновный же, когда избежит верёвки или топора, от радости, что безнаказанно прошло, укоренится далее в беззакониях.

– Принцип правильный и справделивый, – отозвался Адальберт. – Милосердие – не наша вещь, мы – рука правосудия, символ которой – меч.

– И весы, если не ошибаюсь, – покорно добросил Герварт.

– Да, – воскликнул Адальберт, – но весы для того, чтобы взвешивать наказание, не чтобы его устранять. На весах взвесим, отрубить ли голову, повесить ли, кол вбить, или четвертовать…

Это объяснение весов в руке правосудия молодой Герварт принял с восхищением к своему учителю.

– Что же говорит князь? – отозвался тише Адальберт, обращаясь к Герману. – Сдаётся мне, что и он хочет, чтобы невинный понёс наказание.

– Несомненно! – крикнул пролокутор. – Князь возмущён, потому что в слезах видел княгиню, которая никогда не плачет. Что же скажут люди о наших монастырях и особах, посвящённых Богу, когда разойдётся весть, что из них так легко похищают девиц?

– Та ещё не была в монастыре! – пробормотал Герварт.

Адальберт передёрнул плечами.

– Так, как если бы уже в нём была, – ответил он нетерпелитво. – Есть много свидетелей того, что, когда княгиня за ней прибыла, та со слезами встала на колени перед ней и от радости упала в обморок, когда объявила ей о предназначении и монашеском счастье. Поэтому мыслью и устами она уже произносила обет, благодаря нашу святую Дуциссию.

– После чего заболела, – сказал подсудок.

– А эта болезнь как раз мне подозрительна, – отпарировал судья. – Или в ней maleficium, чары, какая-нибудь цель, волшебный напиток. Испорченные старцы имеют свои ликёры и экстракты, которыми дьявольские штуки вытворяют.

Они говорили так не спеша, когда открылась дверь и вошёл Перегринус, приятель и слуга князя.

– Если бы вы соизволили выслушать эту женщину, – произнёс он, – прежде чем отъедет в Тжебницу, можете сейчас её вызвать, княгиня согласится на это. Сестра Анна её сюда приведёт.

– Зачем? – сказал резко, но с некоторым уважением к Перегрину Герман. – Всё тут как на ладони, никаких сомнений.

– Да, – прервал, наказывая ему молчание, Адальберт, – для нас нет сомнений, но допрос соучастницы, или также жертвы его распутства, кажется мне согласным с судебным обычаем. Лучше чересчур, чем слишком мало… Прикажите, чтобы пришла…

Перегрин довольно равнодушно склонил голову.

– Что же князь? – шепнул судья.

– Мне трудно его понять, – тихо отозвался немец. – Временами кажется, что колеблется. Родной брат очень благочестивого мужа…

– Мы имеем тысячи примеров не только благочестивых братьев, которые были преступниками, но детей и родителей святых, пятнающих себя преступлением… – подхватил Адальберт.

– На краковском дворе это произведёт неприятное впечатление, – сказал Перегрин.

– Какое? Поднимет нашу славу, – воскликнул Адальберт, – потому что не слабость и поблажка грунтует добродетель, а суровость…

Перегрин молчал, шепнул что-то судье, который по отношению к нему чувствовал свой приоритет, и кивком головы ответил. После чего удалился.

В комнате царило молчание… Герман вышел, чтобы приказать принести свет. Судья и подсудок сидели в задумчивости.

Дверь отворилась, и, ведя за собой Бьянку, вошла сестра Анна.

На лице сироты, на котором были явные следы высохших слёз, рисовалось раздражение, доходящее почти до отчаяния.

Она шла, держа в руке крестик, то опуская на него глаза, то поднимая огненный взгляд на судей.

Герман стоял сбоку.

Адальберт принял ещё более грозную физиономию, Герварт с непомерным любопытством, с жалостью, которую скрыть не мог, всматривался в сироту… Сестра Анна была возмущена и неспокойна. Ведя за руку Бьянку, она постоянно что-то ей шептала на ухо, чего та, казалось, даже не слышит. Шла прямо к столу, и там, остановившись вдруг, подняла в белых руках кверху распятие…

– Говори, – откликнулся Адальберт категорично, – говори и помни, что перед тобой не судьи земные, а вечный судья, который нас слушает…

Мгновение продолжалось молчание, Бьянка постоянно глядела на крест.

– Ради того распятого Христа, изображение которого держу в грешных руках моих, – произнесла она голосом, в котором слышалось сдавленное рыдание, – я клянусь вам, этот человек невиновен. Я виновата…

Голос изменил ей. Сестра Анна вздрогнула; Герман, стоящий в углу, дёрнулся так, что было слышно, что он бил о пол ногами. Адальберт гневался, у одного Герварта глаза заблестели как бы радостью.

– Я виновата, – говорила она далее, повышая голос, – я виновата. Я боялась монастыря, не чувствуя себя достойной служить Богу, – я была воспитана на светском дворе, душа моя тревожилась… Я первая умоляла невинного старца о спасении, он склонял меня к терпению. Сама не знаю, что со мной стало, когда прибыла набожная княгиня, поговорила со мной, благословила меня… Успокоился дух мой, тревога прошла.

После этого я заболела, а княгиня, которая имела власть надо мной, уехала, вернулась тревога… вернулось отчаяние…

Я нападала, умоляя старца о спасении, когда случайно в окне увидела его, входящего в замок. Сама за ним послала слугу.

Пусть свидетельствует! Он убежал, встревоженный… а моя тревога и отчаяние так росли, что я, зная об отъезде его, убежала из замка, на дороге подбежала к нему, прося, чтобы взял меня с собой.

Не он меня похитил – я сама ему навязалась. Так прости мне Бог и помоги, – поднимая крест, повторила она, – правду говорю.

Плач прервал её горячую речь.

– Сегодня, – добавила она, – милосердная княгиня развеяла мой страх, я изменилась, желаю спокойствия и отдыха – хочу покаяться, но умоляю вас, пусть невинная кровь не падёт на меня!

Магистр Адальберт усмехнулся, качая головой. Герварт глядел на него, желая угадать, какое впечатление произвела эта речь. Герман в тёмном углу, возмущённый, прохаживался нетерпеливыми шагами.

Бьянка медленно встала на колени, поднимая вверх крест.

– Клянусь! – повторила она.

Голос её слабел, она отклонилась назад, когда поспешила сестра Анна подхватить её на руки, бессознательную.

Герварт было бросился, точно его охватило сострадание, но суровый взгляд Адальберта задержал его на месте.

Нужно было вынести бессознательную. Удивительно сильная, несмотря на худобу, сестра Анна подняла её наполовину и положила голову на своё плечо, давая отдохнуть, Герман отворил дверь и бледная сирота исчезла с его глаз.

Довольно долго царило молчание. Адальберт передвигал книги, машинально забавляясь ими. Герварт смотрел на него, дожидаясь и не смея заговорить.

Герман, вернувшись от двери, остановился в другом конце залы, лицо его изменило возмущение, какое испытал.

– Женщина