не вполне в своём уме, – решил судья, – памяти нет и придумывает басни из страха крови, которую каждая женщина боиться, вероятно, больше, чем греха.

– Но клятва! – спросил младший. – Разве она решилась бы на клятвопреступление?

– Сама не зная о нём, потому что, очевидно, память её покинула, – отпарировал судья. – Рассказ её не согласуется с проверенными и доказанными событиями.

Подсудок не осмелился перечить.

Заседание казалось оконченным, а было это приготовлением к торжественному суду, котрый должен состояться завтра…

Адальберт накрыл голову и встал, поднялся Герман, Гервард колебался и, казалось, ещё чего-то хочет.

– В этом деле я, – сказал он учителю, – только любопытный до твоей мудрости ученик, магистра, которого, как Госсиуса, можно назвать: «Copia legum». Позвольте мне просвещаться и учиться. Не запрещайте мне сегодня увидеть в тюрьме обвиняемого, прежде чем состоится суд.

Адальберт, немного задетый лестью, стоял нахмуренный и задумчивый. Герман явно показывал неудовольствие.

– Учиться похвально, – сказал спрошенный, – допрашивать обвиняемых не преступно. Можете пойти, но воспользуйтесь своим присутствием вдвойне и склоните преступного к покаянию. Пусть признает, что учинил, пусть не отрицает чар и напитков, какие использовал, пусть оплачет и исповедуется.

Гервард, благодаря, низко поклонился, и вышел, не оглядываясь на Германа, который остался в комнате.

После его ухода, Адальбертус, указывая на двери, шепнул пролокутору:

– Юноша больших надежд, но нуждается в зрелости и закалке!

– Он мягкий, – проговорил Герман, – а кто ножом быть должен, тот обязан быть острым и режущем.

Быстрым шагом, пользуясь позволением, Герварт спустился с узкой лестницы к находящеся наполовину под землёй тюрьме. У её дубовой двери дремал ключник, старый человек, с толстыми руками и ногами, мрачного лица, кожу которого возраст покоробил и затвердил.

Знал он своё начальство, и при виде подсудка медленно поднялся с пенька, на котором сидел. Герварт указал ему на дверь. Немедленно нашёл затвор, конец которого был просунут в стену, начал его отпирать. Тяжёлая дверь скрипнула на петлях, подсудок вошёл.

В низком сводчатом помещении было темно… он должен был задержаться у порога, боясь в темноте наткнуться на узника. Сторож тем временем пошёл за факелом в боковую комнату, в которой сидели другие слуги, и, принеся зажжённый, воткнул его в щель, предназначенную для него. Он вышел.

На соломенной лежанке Герварт заметил связанного руками назад старца, который резко хотел броситься, чтобы избежать его взгляда, но онемевшие от верёвок ноги и руки отняли у него силу. Герварт остановился в некотором отдалении от него и приветствовал его на своём языке. Глаза Мшщуя заблестели, он не отвечал ничего.

Своему голосу подсудок старался придать мягкое выражение, спросил раз и другой, но старик упорно молчал.

Догадываясь, что причиной молчания мог быть язык, Герварт, который прилежно изучал местную речь, обратился к нему по-польски.

– Я пришёл к вам не по злой воли, – сказал он, – не чтобы вас мучить и критиковать, ведёт меня милосердие. Я человек маленький, подсудок, но и я мог бы что-нибудь сделать, если бы знал, в чём дело.

Мшщуй внимательно слушал, слегка вздохнул – не говорил ничего.

– У вас есть что-нибудь в защиту? Говорите мне. Женщина, которая была причиной этого несчастья, призналась нам и поклялась, что сама была виновата, но её свидетельство не имеет веса.

Слыша эти слова, Мшщуй немного задвигался.

– Ты немец? – пробормотал он.

– Я человек, – ответил Герварт.

– Человек? – насмешливо спросил старик… и замолчал.

– Спасайте себя, если можно, – добавил подсудок.

Ждал ответа…

– Нельза, нельзя! – вырвалось у Мшщуя, как бы невольно. – Все вы, немцы, заговорщики против нас, бьёте и убиваете, когда мы в вашей власти – чтобы скорее в стране осесть. Словом не оборониться от вас, а руки мне связали.

Зачем суд, – продолжал он дальше с горечью, – на что тут судьи, зовите палача и прикажите снять голову с плеч.

Напьётесь нашей крови, пройдёт у вас на время жажда её.

Не обнадёженный этими словами молодой подсудок не двинулся с места – ждал, пока старик остынет.

– Не обвиняйте нас, но судьба ваша и приговор Божий особенные, удары Которого неисповедимы, – сказал он медленно. – Вы должны сами признать, что всё говорит против вас, а за вас одна эта женщина, слабому уму которой верить невозможно…

Мшщуй рассмеялся.

– Обезглавьте меня, – сказал он порывисто. – Об одном прошу, пришлите мне перед смертью нашего капеллана, потому что их тут ещё найдётся несколько. Душу мою губить вы не имеете права, пойдёт она свидетельствовать о справедливости вашей и звать о мести. Моей кровью Бог может разволноваться…

– Но почему не хотите защищаться? – воскликнул Герварт.

– Потому что оборона ни к чему, – крикнул Мшщуй. – Немцы чуют, что я им враг, должны у меня жизнь отнять.

Он вдруг замолчал.

– Не обижайте меня, – начал подсудок мягко. – Бог мне свидетель, что я сюда пришёл помочь вам.

Он ударил себя в грудь.

– Иная в тебе, пожалуй, течёт кровь, – отозвался Мшщуй, – хотя тебя немцы за своего окрестили, я не верю, чтобы кто-нибудь из вас имел бы для чужого сердце… У вас оно, наверное, только для своих, с нами вечная война, потому что для нас двоих земля слишком тесна.

– Говорите, что имеете для своей защиты, – прервал живо Герварт, – я долго пробыть тут не могу.

– Ничего не скажу, – забормотал упрямый старик. – Значит, хотите, чтобы я обвинял слабую женщину, которую страх сделал наполовину безумной? Что же из того, что она сама переступила мне дорогу за воротами города? Это мои люди видели, но я виноват, что приказал на коня её посадить.

Мшщуй вдруг прервался.

– Пришлите мне ксендза, я больше не хочу.

Затем что-то пришло ему в голову, наверное, эти два невинных существа, которых оставил дома, и глаза у него увлажнились, блеск лучины засветился в слезах.

Герварт стоял, погружённый в задумчивость, – послышался какой-то стук как бы чего-то падающего на землю.

– Великий Бог! – вздохнул подсудок, склонил голову и, глядя на пол в одно место, вышел за дверь, которая тут же за ним закрылась.

* * *

При свете тлеющего внутри просмоленного куска дерева в том месте, где стоял Герварт, Мшщуй увидел оставленный на полу нож… Он уставил на него жадные глаза…

Валигура имел гигантскую силу. Какая-то неопределённая надежда, дивная, содрогнула его всего. С непомерным усилием он начал перемещаться на ложе, пытаясь достать этот блестящий инструмент. Капли пота выступили у него на лбу…

Лучина погасла, несколько её краснеющих углей догорало на полу. Лицом лёгши на землю, старец ползал, пока не схватил оружие зубами… Потом кинул его за себя, на спину и, ползая снова, пытался дотянуться руками.

У скрученных рук