— Неужели Якова стали б проверять? — округлились глаза у Кузьмы.

— Не потребовалось, — рассмеялась Петровна и добавила: — Знаешь, в войну я партизанкой была в отряде. Иногда люди сами помогали нам продуктами. Чаще отнимали у немцев. Но однажды дошло до командира, что наши ребята занимаются грабежом. Своих деревенских трясут, последнее отбирают. И не только жратву. Ох и взбесило его это! Поначалу не верил. Ну зачем в лесу деньги, золото, дорогие вещи? Что делать с ними? К кикиморе на свиданку носить? Ну а когда командиру старики стали жаловаться, решил проверить. Но по-своему. И глубокой ночью скомандовал: «Подъем, братцы! Уходим в другое место!» — и понаблюдал за всеми, кто как собрался в дорогу.

Ничто не ускользнуло от его внимания. И те двое, что нырнули в чащу вроде б по нужде. За ними пошел. Увидел, как в дупло полезли. Оттуда рюкзак загрузили. Так-то вот… Конечно, заставил вернуть все. А потом судили их своим судом. За то, что опозорили нас. За то, что разменяли имя. И расстреляли обоих, — выдохнула Петровна.

— Своих?

— Конечно. А как иначе? Все с этим согласились. Война была. Но знаешь, зато и теперь помнится каждому. Слух по всем отрядам прошел. И у нас уже никто после этого мародерством не промышлял. Страх мешал иль что другое — не знаю. Но до самого конца войны не жаловались на нас люди. Знаю, что жестоко. Но действенно.

— Юльку не убьют. Выгонят. Пожалуй, ей до стари памятно будет, — согласился Кузьма сам с собой.

— Не просто выгонят. В трудовой книжке напишут — за что уволена! А это хлеще расстрела!

— Она себе другую, чистую купит. Нынче и не то за деньги отмывают. Но воровать не насмелится.

— В здравотдел сообщат.

— Уйдет из медицины на годок. А там и забудется, — отмахнулся Кузьма.

— Э-э, нет! Мы, покуда живы, повсюду ее достанем. И не простим. Не забудем пакость. Ведь из-за нее всех нас обыскали. Каждому обидно было. И тебе! Вон даже уходить собрался. А мне куда бежать? Тоже пережила. Чтоб найти заразу, всем платить приходится. Зато теперь все знают, кто виноват.

— Петровна, ну ведь ты — баба! Неужель не жалко было тех двоих, каких убили?

— Кузьма, у меня от семьи никого не осталось. Я в лес ушла, чтоб за своих детей отомстить. А эти зачем в отряд пришли? Ширму нашли? Вот и получили. Не жалела. Хотя потом в регулярной армии, с какой мы до Берлина дошли, всяких видела. Но они врагов трясли. Не своих. И этого я не понимала. Отнятое впрок не идет, как и украденное.

Всегда беду приносит. И ты, Кузьма, не обижайся на нас. Может считаешь глупыми? Но для Семушки те часы дороги памятью. Она у каждого своя, как жизнь. Отнял память, а что осталось? Пойми нас, если сможешь, — погасила сигарету. И, отвернувшись к окну, продолжила, смахнув слезу: — Я и теперь во сне слышу смех своих ребятишек. Словно живы они. Разве могла б променять их на всякое дерьмо, пользуясь войной? Они тогда всех нас перед деревенским людом испозорили — все ведь видели в партизанах защитников и мстителей. Сыновья тех стариков тоже воевали. На фронте и в лесах. Что думали о нас тогда эти люди? Да что там! Я их расстреляла! К чему скрывать теперь? За своих детей, за свою боль. И ворюг ненавижу больше всех на свете…

Кузьма вскоре услышал от Якова, что Юлька и впрямь уволена с записью в трудовой.

— Старики не простили. Хотя я просил пощадить девчонку, глупую ее молодость. Видно, она переполнила чашу их терпения. Случись мне решать судьбу медсестры, я б не увольнял. Для нее страшнее было бы остаться здесь, где каждый знал о ее слабости и следил бы за всяким шагом. Но, поверь, после этого случая девчонка никогда не стала б воровать. В том я убежден.

— Кстати, меня тоже обыскали! — вспомнил столяр.

— Слышал! Старики сказали. Семен даже показал, как поплатился за это. Ты не обижайся! Что у них осталось, кроме памяти? Они живут ею и нашим пониманием, теплом. Вот ты — остался, значит, понял их и простил без слов. Уйди, и стало бы обидно, что и ты их не поддержал, оттолкнул, пренебрег тем, чем дорожат они. А потому и я не стал с ними спорить. Уволил Юльку. Тяжело нашим старикам свыкнуться с днем нынешним. В нем мало ценностей духовных. А наличка старых не интересует. Они знают, что в жизни важнее. Молодым до этой мудрости долго зреть.

Кузьма постепенно свыкся со стариками. Хотя не обходилось без недоразумений. И постепенно понял, что уйти отсюда ему будет трудно. Случались дни, когда он, вернувшись к себе в комнату, падал от усталости, забывая обо всем на свете. Но и тогда кто-то приходил к нему. Столяр всегда был кому-то нужен. Его тормошили, не давая пребывать в одиночестве.

Вот и теперь собрался отнести рамки для икон бабе Наде, и снова не дали отлучиться. Раздачу в столовой попросили обновить. Там за час не управишься. Два дня ушло. Столик под телевизор потребовалось сделать. Потом дверь на кухне заменил — отсырела прежняя. Так до конца недели. И все ж в воскресенье, завернув рамки в газеты, с утра решил навестить бабку Надю. Вместо обещанной недели прошел месяц.

«Небось и не ждет старая. Подумает, что сбрехал, как барбос. А и попробуй вырвись! У детей не был. Все только по телефону с ними говорю. Женька уже обижается. Говорит, что я навовсе от рук отшился. Грозит с женой ко мне заявиться! Во паршивец! И это в четырнадцать годов!» А Егорка хохочет: «Пусть приводит! Места всем хватит!» Пора их наведать! Вот отдам рамки и прямиком к ним поеду. Не стоит упреждать. Гляну, как там живут, чем дышат. В другой выходной к Ольге наведаюсь. Не то опять Максимку ко мне зашлет. Этот обормот снова шороху наведет в богадельне», — вспомнился приезд зятя.

…Тот заявился с утра. Кузьма только вышел во двор. Глазам не поверил. Максим через двор несется, перескакивая лужи. И кричит:

— Эй, дед! Погоди, старая плесень! Тебе тут Ольга «подсос» сообразила! Велела передать!

— Кого передать? — не понял Кузьма.

— Во тундра! Кефир для просирания, груши для запирания… Теперь секешь, что приволок? А от меня тебе — пиво с воблой! Дуй, пока не обоссышься! — указал на трехлитровую банку пива в сумке.

— Не надо тратиться попусту! Мне всего хватает!

— Да ты не бухти! Я до утра блядей развозил из кабака. Какая-то и забыла про пиво!

— Вороти ей!

— Сейчас! Искать помчусь! Только лямки пристегну! Они мне не оплатили за проезд! А я что им? Милый человек? Не-ет! Не отдам! Да и тебе кайф на вечер будет. Припутаешь какую-нибудь ставриду и затащи на ночь. Под пиво уломаешь живо! Только свет не забудь выключить! — Увидел Глафиру, выглянувшую в окно, и зашелся: — Гля! Одна уже клюнула на запах! Хватай ее! Ей, если морду подушкой прикрыть, ночью можно веселуху справить! — стучал себя по ляжкам.

— Замолкни! — останавливал столяр зятя. Но бесполезно. Тот вытащил воблу из сумки и, показав бабе, закричал, словно приманивая:

— Цып, цып, цып!

— Эй, жук навозный! На такую приманку нынче ты только ее уговоришь, — указала Глафира на девяностолетнюю глухую Веру, сидевшую на скамейке стылым пеньком.