Мое основное объяснение савантизма — увеличение некоторых специализированных участков за счет других — не обязательно соответствует истине. Но даже если я прав, имейте в виду, что никакой савант не станет Пикассо или Эйнштейном. Чтобы быть истинным гением, нужны другие способности, а не только изолированные островки таланта. Большинство савантов не являются истинно креативными. Если вы посмотрите на рисунок Надии, вы увидите руку гениального художника[119], но среди математических и музыкальных савантов нет таких примеров. У них отсутствует главное — невыразимое качество, которое называется творчеством и которое сталкивает нас лицом к лицу с самой сущностью того, что значит быть человеком. Некоторые утверждают, будто креативность — всего-навсего способность случайным образом связать, казалось бы, несвязанные идеи, но, конечно же, этого недостаточно. Пресловутая обезьяна с пишущей машинкой в конечном итоге сочинит пьесу Шекспира, но чтобы выдать одно-единственное вразумительное предложение, ей понадобится миллиард жизней, не говоря уже о сонете или пьесе.

Не так давно, когда я рассказал одному коллеге о моем интересе к креативности, он повторил заезженный аргумент, будто мы просто перетасовываем идеи в голове, составляя случайные комбинации, пока не наткнемся на эстетически приятные. Тогда я попросил его «перетасовать» кое-какие такие идеи и слова и придумать хотя бы одну выразительную метафору для выражения «доводить до нелепых крайностей». Он почесал макушку и через полчаса признался, что не может придумать ничего оригинального (несмотря на его очень высокий словесный IQ, я должен заметить). Я указал ему, что Шекспир втиснул в одно предложение сразу пять таких метафор:

Звучит достаточно просто, верно? Но как так получилось, что нечто подобное пришло в голову только Шекспиру и больше никому? Те же самые слова есть в распоряжении каждого из нас. Нет ничего сложного или мистического в идее, которая этими словами выражена. Стоит нам услышать объяснение, как она становится кристально ясной и обретает это универсальное «почему я не подумал об этом?» качество, которое характеризует самые прекрасные и креативные прозрения. Но мы с вами никогда не придумаем столь же изящный набор метафор, беспорядочно перетасовывая слова в наших умах. Чего же нам не хватает? Творческой искры гения — черты, которая до сих пор остается такой же загадочной для нас, какой она была для Уоллеса. Неудивительно, что он был вынужден сослаться на божественное вмешательство.

В 1931 году, в день похорон своей матери, Уилли Андерсон, двадцатипятилетний сантехник из Лондона, надел новый черный костюм, чистую белую рубашку и дорогие ботинки, которые позаимствовал у брата. Он очень любил свою мать, и его горе было неподдельно. Плачущие родственники собрались в церкви и молча высидели часовую заупокойную службу. В помещении было так жарко и душно, что Уилли был рад вновь оказаться на улице. На кладбище он стоял вместе с семьей и друзьями, низко склонив голову. Но как только могильщики опустили гроб в землю, Уилли начал смеяться. Постепенно приглушенный фыркающий звук превратился в безудержное хихиканье. Уилли втянул голову в плечи, зарылся подбородком в воротник рубашки и прижал правую руку к губам, изо всех сил пытаясь заглушить непроизвольное веселье. Но все было тщетно. Вопреки его воле и к его глубокому стыду он начал смеяться вслух. Присутствующие смотрели на него, разинув рты. Молодой человек попятился, отчаянно ища пути отступления. Согнувшись пополам, он словно просил прощения за хохот, но тот становился только громче. Скорбящие слышали его даже в дальнем конце кладбища — жуткий, непрекращающийся смех, который эхом носился среди надгробий.