* * *

Так что насчет смеха? Можем ли мы предложить ему разумное эволюционное объяснение, или истинный смысл смеха останется навсегда неуловимым?

Если однажды на Землю прилетит инопланетянин-этолог, то он, безусловно, окажется весьма озадачен многими аспектами нашего поведения, причем смех, я уверен, будет занимать первые строчки его списка. Наблюдая за взаимодействием людей друг с другом, он заметит, что время от времени мы внезапно перестаем делать то, что делали, корчим гримасы и издаем громкий повторяющийся звук в ответ на самые разные ситуации. Какую функцию может выполнять сие загадочное поведение? Культурные факторы, несомненно, играют важную роль не только в развитии чувства юмора, но и в том, что люди находят забавным, — считается, что у англичан развитое чувство юмора, тогда как немцы или швейцарцы, как говорят, смеются редко. Даже если это и так, есть ли в нас некая «глубинная структура», отвечающая за чувство юмора? Детали данного феномена варьируют от культуры к культуре и зависят от воспитания, но это вовсе не означает, что генетически определенного механизма смеха — общего знаменателя, лежащего в основе всех типов юмора, — не существует. Многие полагают, что такой механизм у нас есть: теории о биологическом происхождении юмора и смеха имеют долгую историю, восходя к Шопенгауэру и Канту — двум абсолютно лишенным чувства юмора немецким философам.

Рассмотрим следующие две шутки. (Оказывается, найти примеры без расистского, сексистского или этнического подтекста чрезвычайно трудно! После тщательных поисков я нашел такой только один.)

Итак, лето, парень сидит в закусочной, мирно обедает, и тут в заведение неожиданно врывается гигантская панда, съедает все деньги из кассы и убегает. Официант совершенно спокойно продолжает заниматься своими делами. «Что, черт возьми, здесь происходит?» — спрашивает парень. «О, все нормально, — говорит официант. — Когда будет время, почитайте про панд в зоологическом справочнике». Парень идет в библиотеку, берет зоологический справочник и находит статью про панд. В справочнике написано: «Панда — большое пушистое, черно-белое животное, которое живет в тропических лесах Китая. Питается зеленью, линяет летом».

Однажды в бар заходит мужчина с коричневым бумажным пакетом и заказывает выпить. Бармен улыбается, достает бутылку, а затем, не в силах сдержать любопытство, спрашивает: «Что в пакете?» Мужчина запускает руку в пакет и достает крошечное пианино. «Что это такое?» — спрашивает бармен. Мужчина молча достает из пакета маленького человечка, не выше сантиметров тридцати, и сажает его за пианино. «Ого, — восклицает бармен. — В жизни не видел ничего подобного!» Маленький человечек начинает играть Шопена. «С ума сойти! — ахает бармен. — Где вы его взяли?» Мужчина вздыхает и говорит: «Понимаешь, я нашел волшебную лампу, и в ней был джинн. Он может исполнить любое желание, но только одно». «Да ладно! — хмурится бармен. — Так я и поверил!» «Напрасно, — обиженно бормочет мужчина и достает из кармана куртки древнюю серебряную лампу. — Вот она. Вот лампа с джинном. Давай, потри ее». Бармен пододвигает лампу к себе и трет одну из сторон. Пуфф! — над прилавком появляется джинн и кланяется бармену: «Господин, я исполню любое твое желание, но только одно». Бармен охает, но быстро берет себя в руки: «Ладно, ладно, хочу сто миллионов!» Джинн взмахивает волшебной палочкой, и весь бар оказывается засыпан лимонами. Бармен поворачивается к мужчине: «Эй, да что не так с этим джинном? Я попросил сто миллионов, а получил сто лимонов. Он что, глухой?» Мужчина печально смотрит на него: «А ты сам как думаешь? По-твоему, я просил тридцатисантиметрового пианиста?»

Почему эти истории смешные? И что у них общего с другими шутками? Несмотря на все их поверхностное многообразие, большинство шуток и анекдотов имеют следующую логическую структуру. Как правило, вы некоторое время водите слушателя за нос, медленно наращивая напряжение. В самом конце вы вводите неожиданный поворот, который влечет за собой полное переосмысление всех предыдущих данных. При этом крайне важно, чтобы новая интерпретация, хотя и совершенно неожиданная, учитывала весь набор ранее изложенных фактов. В этом отношении шутки имеют много общего с научным творчеством, с тем, что Томас Кун называет «сменой парадигмы» в ответ на одну-единственную «аномалию». (Едва ли можно считать совпадением, что многие из самых креативных ученых обладают изумительным чувством юмора.) Разумеется, аномалия в шутке — традиционная концовка; при этом шутка будет «смешной» только в том случае, если заключительная реплика сопровождается вспышкой озарения — слушатель внезапно понимает, как абсолютно новая трактовка того же самого набора фактов может привести к аномальной развязке. Чем длиннее и извилистее путь, по которому вы «ведете за нос» слушателя, нагнетая обстановку, тем «смешнее» концовка. Хорошие комики никогда не забывают об этом, а потому тратят много времени на то, чтобы нарастить напряжение в сюжетной линии, ибо ничто не убивает юмор более уверенно, нежели преждевременная развязка.

Хотя для генезиса юмора внезапный поворот в конце жизненно необходим, этого, конечно, недостаточно. Предположим, мой самолет собирается приземлиться в Сан-Диего. Я застегиваю ремень безопасности и готовлюсь к посадке. Внезапно пилот объявляет, что «ухабы», которые он (и я) раньше списывали на турбулентность, на самом деле вызваны поломкой двигателя и что перед посадкой нам нужно слить все топливо. В моем сознании происходит смена парадигмы, но я, разумеется, не нахожу в этом ничего смешного. Напротив, я готовлюсь предпринять все необходимые меры, чтобы справиться с аномалией. Или рассмотрим другой случай, который однажды произошел со мной в доме моих друзей в Айова-сити. Мои друзья были в отъезде, и я оказался один в незнакомой обстановке. Был поздний вечер. Я уже засыпал, когда неожиданно услышал внизу глухой стук. «Наверное, ветер», — подумал я. Через несколько минут шум повторился — уже громче, чем раньше. И снова я «рационализировал» его и попытался заснуть. Через двадцать минут я услышал оглушительный грохот и выскочил из постели. Что происходит? Может, в дом ломится грабитель? Естественно, когда моя лимбическая система активировалась, я «сориентировался», схватил фонарик и побежал вниз по лестнице. Пока ничего смешного. На полу в гостиной валялись осколки громадной вазы с цветами, а рядом сидела большая полосатая кошка. Так вот кто настоящий преступник! В отличие от инцидента с самолетом, на сей раз я расхохотался: «аномалия», которую я обнаружил, и последующая смена парадигмы оказались тривиального значения. Все факты можно было объяснить сквозь призму теории кошек, а не зловещей теории ограбления.

На основании данного примера мы можем уточнить наше определение юмора и смеха. Смех возникает при двух условиях: а) когда после долгого ожидания происходит неожиданный поворот, который влечет за собой полное переосмысление всех изложенных фактов, и б) когда новая интерпретация предполагает скорее тривиальные, нежели пугающие последствия.

Но почему смех? Почему этот взрывной, повторяющийся звук? Теория Фрейда, что смех снимает внутреннее напряжение, не имеет особого смысла в отрыве от сложной и, надо сказать, весьма надуманной гидравлической метафоры. Известно, что вода, скапливающаяся в системе труб, всегда будет течь по пути наименьшего сопротивления — именно на этом принципе построена система предохранительных клапанов (при слишком большом давлении клапан открывается). Смех, утверждал Фрейд, представляет собой аналогичный предохранительный клапан, позволяющий выпустить излишек психической энергии (что бы это ни значило). Лично для меня такое «объяснение» не работает; оно относится к классу объяснений, которые Питер Медавар называл «анальгетиками»: они «притупляют боль от непонимания, но не устраняют причину».