С другой стороны, для этолога любая стереотипная вокализация почти всегда подразумевает, что организм пытается что-то сообщить другим организмам в своей социальной группе. Что же это может быть в случае смеха? На мой взгляд, основной целью смеха может быть предупреждение других членов в социальной группе (обычно родственников), что обнаруженная аномалия тривиальна — мол, беспокоиться не о чем, все в порядке. Смеющийся человек, по сути, объявляет о том, что тревога ложная; что остальным не нужно тратить драгоценную энергию и ресурсы, реагируя на несуществующую угрозу[125]. Кроме того, это объясняет, почему смех известен свой невероятной заразительностью: ценность любого такого сигнала будет усиливаться по мере распространения внутри социальной группы.

Данная «теория ложной тревоги» может объяснить даже грубые шутки. Предположим, вы наблюдаете за мужчиной — желательно тучным и важным — который идет по улице и внезапно поскальзывается на банановой кожуре. Если при падении он ударится о край тротуара и разобьет себе голову, вы не станете смеяться, поскольку увидите кровь; вы броситесь к нему на подмогу или к ближайшему телефону-автомату, чтобы вызвать «скорую». Но если он встанет сам, невозмутимо смахнет остатки мякоти с лица и продолжит путь, вы, вероятно, рассмеетесь, тем самым дав понять окружающим, что их помощь не требуется. Конечно, когда мы наблюдаем за злоключениями Лорела и Харди или мистера Бина, мы более терпимо относимся к «настоящим» травмам: и вы, и я прекрасно понимаем, что это кино.

Хотя вышеописанная модель объясняет эволюционное происхождение смеха, она отнюдь не проливает свет на все функции юмора в современном мире. Однако как только некий механизм установился, его можно легко использовать для других целей. (Это распространенное явление в эволюции. Перья птиц изначально возникли для обеспечения теплоизоляции, но позже были приспособлены для полетов.) Возможность переосмысливать события в свете новой информации, вероятно, совершенствовалась из поколения в поколение, пока не позволила людям играючи сопоставлять более глобальные идеи или концепции — иначе говоря, быть креативными. Данная способность рассматривать знакомые идеи с новых точек зрения (важный элемент юмора) — своеобразное противоядие от консервативного мышления и катализатор креативности. Таким образом, смех и юмор могут быть генеральной репетицией творческого подхода. Если так оно и есть, то, возможно, шутки, каламбуры и другие формы юмора следует изучать уже в начальной школе как часть официальной учебной программы[126].

Хотя эти предположения помогают объяснить логическую структуру юмора, они ничего не говорят нам о том, почему юмор иногда используется как механизм психологической защиты. Совпадение ли, что непропорциональное количество шуток связаны с потенциально тревожными темами, такими как смерть или секс? Одна из возможностей заключается в том, что шутки — это попытка тривиализовать волнующие аномалии, притворившись, будто они не имеют значения; другими словами, вы пытаетесь унять беспокойство, запустив собственный механизм ложной тревоги. Выходит, черта, которая изначально развилась для успокоения других членов социальной группы, теперь интернализируется для совладания с истинно стрессовыми ситуациями и может проявляться в виде так называемого нервного смеха. Следовательно, даже такое таинственное явление, как «нервный смех», начинает иметь смысл в свете некоторых эволюционных идей, которые мы обсуждаем в данной главе.

Улыбка, вероятно, имеет схожее эволюционное происхождение как «более слабая» форма смеха. Предположим, к вашему предку-примату приближается другой примат. Как поступит ваш предок? Скорее всего, он обнажит клыки в угрожающей гримасе, справедливо полагая, что большинство незнакомцев — потенциальные враги. Однако, как только он узнает в надвигающейся фигуре «друга» или «родственника», гримаса трансформируется в улыбку. Очевидно, эта улыбка со временем превратилась в ритуализированное приветствие: «Я знаю, что ты не представляешь угрозы, и я отвечаю взаимностью». Таким образом, в моей схеме улыбка — это прерванная ориентировочная реакция, такая же как смех[127].

* * *

Идеи, которые мы обсуждали до сих пор, помогают объяснить биологические функции и возможное эволюционное происхождение юмора, смеха и улыбки, но они по-прежнему оставляют открытым вопрос о том, какими могут быть лежащие в их основе нейронные механизмы. Как насчет Уилли, который начал хихикать на похоронах матери, и Рут, которая умерла от смеха? Их странное поведение предполагает существование специализированной «нейронной цепи смеха», обнаруживаемой главным образом в частях лимбической системы и ее мишенях в лобных долях. Учитывая хорошо известную роль лимбической системы в продуцировании ориентировочной реакции на потенциальную угрозу или тревогу, неудивительно, что она также задействована и в прерванной ориентировочной реакции на ложную тревогу — смехе. Некоторые части этой цепи управляют эмоциями (например, чувством веселья, которое сопровождает смех), тогда как другие участвуют в самом физическом акте смеха, хотя в настоящее время мы не знаем, какие части что делают.

Впрочем, существует одно любопытное неврологическое расстройство — болевая асимболия, — которое дает кое-какое представление о неврологических структурах, лежащих в основе смеха. Пациенты с болевой асимболией не регистрируют боль, когда их палец колют острой иглой. Вместо того чтобы сказать: «Ой!», они говорят: «Доктор, я чувствую боль, но мне не больно». По-видимому, такие люди не чувствительны к аверсивному эмоциональному воздействию боли. И, как ни странно, я заметил, что многие из них в самом деле начинают хихикать, как будто их щекочут, а не колют. Например, в больнице в Мадрасе, Индия, я недавно обследовал школьную учительницу, которая призналась, что мои уколы, которые я был вынужден сделать в рамках обычного неврологического обследования, показались ей невероятно смешными — хотя она и не могла объяснить почему.

Болевая асимболия заинтересовала меня главным образом потому, что она обеспечивает дополнительную поддержку эволюционной теории смеха, которую я предложил в этой главе. Данный синдром чаще всего наблюдается при повреждении так называемой островковой доли — структуры, спрятанной в углублении между теменной и височной долями (и тесно связанной со структурами, которые были поражены у Уилли и Рут). Островковая доля получает сенсорные сигналы, в том числе болевые, от кожи и внутренних органов, и сообщается с частями лимбической системы (например, поясной извилиной), в результате чего человек начинает испытывать сильную аверсивную реакцию — агонию — боли. Теперь представьте, что произойдет, если в результате некоего повреждения островковая доля утратит связь с поясной извилиной. Одна часть мозга человека (островковая доля) говорит ему: «Здесь есть что-то болезненное, потенциальная угроза». Долю секунды спустя другая часть (поясная извилина лимбической системы) возражает: «О, не беспокойся, никакая это не угроза». Таким образом, два ключевых компонента — угроза, сопровождаемая дефляцией, — присутствуют одновременно, а потому единственный способ, каким пациент может разрешить данный парадокс — это засмеяться, как и предсказывает моя теория.