– Неужели? Ты сам придумал это словечко?

– Нет. Я слышал его на вернисаже Клары. И даже употребил несколько раз. Такое высокомерное сборище. Мне и нужно-то было всего несколько раз сказать «кьяроскуро», и они тут же поверили, что я – критик из «Монд».

Гамаш снова взялся за приборы.

– Значит, ты употребил слово, не зная его значения?

– А вы разве не заметили? Чем нелепее утверждение, тем скорее с ним согласятся. Вы видели их лица, когда они узнали, что я не из «Монд»?

– Экий у тебя сардонический склад ума, – сказал Гамаш и не удивился, когда Бовуар посмотрел на него с подозрением. – Значит, ты отыскал, что такое «кьяроскуро», сегодня утром. Ты этим занимаешься, когда я не вижу?

– Этим. А еще раскладываю пасьянс. И конечно, захаживаю на порносайты. Но это мы делаем только с вашего компьютера. – Бовуар ухмыльнулся и откусил гамбургер.

– Ты думаешь, что убитая была очень кьяроскуро? – спросил Гамаш.

– Вообще-то, нет. Я сказал это, чтобы покрасоваться. По-моему, все это ерунда. То она сучка, а через секунду замечательная женщина? Да бросьте. Чушь это.

– Теперь я понимаю, почему они приняли тебя за влиятельнейшего критика, – сказал Гамаш.

– Чертовски верно. Послушайте, люди не меняются. Вы думаете, что форель плавает в Белла-Белле, потому что любит Три Сосны? Или, может, на следующий год она уплывет куда-нибудь в другое место? – Бовуар мотнул головой в сторону речки.

Гамаш посмотрел на инспектора:

– Что у тебя на уме?

– Я думаю, у форели нет выбора. Она возвращается, потому что она форель. Так она себя ведет. Жизнь штука простая. Утки возвращаются на прежнее место каждый год. Гуси тоже. Лосось, бабочки, олени. Да что говорить, олени настолько живут привычками, что протаптывают тропку в лесу и никогда с нее не отклоняются. Вот почему их и убивают в таких количествах, как нам хорошо известно. Они никогда не меняются. То же самое и с людьми. Мы – то, что мы есть. Мы такие, какие есть.

– Мы не меняемся? – Гамаш набрал на вилку свежей спаржи.

– Абсолютно точно. Вы учили меня, что люди и уголовные дела по большому счету очень просты. Это мы их усложняем.

– А дело Дайсон? Его мы тоже усложняем?

– Наверное, да. Скорее всего, ее убил кто-то, кого она надула. Вот и весь сказ. С грустным исходом, но простой.

– Кто-то из ее прошлого? – спросил Гамаш.

– Нет, я думаю, тут вы ошибаетесь. Люди, которые знали новую Лилиан, Лилиан, бросившую пить, говорят, что она стала приличным человеком. А те, кто знал ее, когда она пьянствовала, говорят, что она сука.

Обе руки Бовуара были заняты. В одной он держал здоровенный бургер, а в другой – ломтик картошки фри. Между ними было некое пространство. Водораздел.

– А я говорю: что новый, что старый – это одно и то же лицо. – Он свел руки. – Есть только одна Лилиан. Как есть только один я. Или только один вы. Когда она пришла в АА, ей, вероятно, удавалось лучше скрывать это. Но поверьте мне, та ожесточенная, отвратительная, кошмарная женщина никуда не делась.

– И она продолжала делать больно людям? – спросил шеф.

Бовуар сунул в рот ломтик картофеля и кивнул. Это была его любимая часть следствия. Не еда, хотя в Трех Соснах с едой никаких затруднений не было. Он помнил другие дела, другие места, когда они с шефом целыми днями почти ничего не ели. Или делились холодными консервированными бобами и консервированной свининой. Он не мог не признать, что даже в этом что-то было. В ретроспективе. Но эта маленькая деревня выдавала на-гора еду и трупы в равной пропорции.

Еда ему нравилась, но больше всего нравились разговоры с шефом. Когда они сидели вдвоем.

– Согласно одной из гипотез, Лилиан приехала сюда, чтобы извиниться перед кем-то, – сказал Гамаш. – Покаяться.

– Если она это и сделала, то я уверен, что неискренне.

– Зачем она тогда приехала сюда, если была неискренна?

– Сделать то, что было свойственно ее природе. Облапошить кого-нибудь.

– Клару? – спросил Гамаш.

– Может быть. Или еще кого-то. У нее был большой выбор.

– Но что-то не сложилось, – заметил Гамаш.

– Вот уж точно, не сложилось. По крайней мере, для нее.

Неужели ответ и в самом деле так прост? Возможно, Лилиан Дайсон просто подтверждала свою репутацию.

Эгоистичная, разрушительная, пакостная личность. Пьяная или трезвая.

Все та же Лилиан, с прежним характером и инстинктами.

С одним желанием – причинять боль.

– Но откуда она узнала о вечеринке? – спросил Гамаш. – Это была частная вечеринка. Только по приглашениям. И мы все знаем, что найти Три Сосны довольно трудно. Как Лилиан узнала о вечеринке и как ее нашла? И откуда убийца мог узнать, что она приедет сюда?

Бовуар глубоко вздохнул, напрягая мозги. Потом покачал головой:

– Я привел нас к этому месту, шеф. Теперь ваша очередь сделать что-нибудь полезное.

Гамаш отхлебнул пива и погрузился в молчание. Такое сосредоточенное, что Бовуар заволновался. Уж не расстроил ли он шефа своим дерзким замечанием?

– В чем дело? – спросил Бовуар. – Что-то не так?

– Да нет. – Гамаш посмотрел на Бовуара, словно пытался принять какое-то решение. – Ты говоришь, что люди не меняются, но ведь вы с Энид любили друг друга. Верно?

Бовуар кивнул.

– Теперь вы расстались, собираетесь развестись. Так что случилось? – спросил Гамаш. – Ты изменился? Или Энид? Что-то изменилось.

Бовуар удивленно посмотрел на Гамаша. Шеф был искренне взволнован.

– Вы правы, – признал Бовуар. – Что-то изменилось. Но я думаю, что изменились не мы. Я думаю, мы просто поняли, что мы не те люди, за каких себя выдавали.

– Я тебя не понимаю, – сказал Гамаш, подавшись к Бовуару.

Бовуар собрал разбегающиеся мысли:

– Я хочу сказать, что мы были молоды. Мы не осознавали, чего хотим. Все вокруг женились, и это казалось таким приятным делом. Она мне нравилась. Я нравился ей. Но настоящей любви между нами не было. На самом деле я просто делал вид. Пытался быть кем-то, кем я не был. Тем человеком, который был нужен Энид.

– И что же случилось?

– После той перестрелки я понял, что должен быть тем, кто я есть. А этот человек недостаточно любил Энид, чтобы остаться с ней.

Гамаш замер, размышляя.

– В субботу вечером перед вернисажем ты разговаривал с Анни, – сказал наконец он.